23Слова «душевный», «духовный» и прочие выражения того жеряда, к сожалению, слишком патетичны и расплывчаты; все же рискнем прибегнуть к этим словам, пытаясь прояснить их в самом процессе употребления. Все мы понимаем обращенный к поэту призыв Вер-лена: «Возьми красноречие и сверни ему шею!» Ни грек, ни восточный книжник, ни византиец его не поняли бы. Господство «души» внашей поэзии есть то, что решительно мешает нам отождествить поэзию и риторику и даже побуждает мыслить их как вещи несовместимые. Эллины в принципе отождествляли сущность поэзии и сущностьриторики; когда Платон в своем «Федре» нападает на риторику, онбранит ее отнюдь не за «рассудочность», мешающую душе, но за безрассудство, за неразумное внушение, мешающее духу. Риторика ввысшем смысле слова едва ли не совпадает с сущностью античной ивизантийской поэзии, не исключая предельных ее вершин. Но проникновенную пронзительность текстов вроде «Книги Иова» также неследует смешивать с нашей «душевностью». Критерием и здесь можетслужить элоквенция, носящая в Библии особые черты, отличные отгреческой риторики, но ничуть не менее «сухая» и «рассудочная». Какраз в «Книге Иова» отточенная притязательность словесной формы, остроумие, острословие, вкус к спору, состязанию и сарказму доходятдо предела и празднуют доподлинный праздник. «Сердечности» этоне мешает (как не мешает ей чистейшая риторика византийской церковной поэзии).
24По сообщению Тацита, Юлий Агрикола «неоднократно рассказывал, что в ранней молодости предался бы изучению философии снепозволительным для римлянина и будущего сенатора жаром, еслибы благоразумие матери не охладило пыл его горячей души» (Agrico-la, 4, пер. А. С. Бобовича, в кн.: Корнелий Тацит. Сочинения в 2-х т. Т. 1. Л., 1969. С. 329). Вот римская точка зрения: будущему человекудела хорошо быть знакомым с философией, будь то ради нравственной ориентации или ради общей культуры, но для него «непозволительно» изучать философию со страстью. На исходе античности римские и греческие воззрения еще раз выявились в оценке почестей, оказанных Юлианом Отступником его учителю философу и магуМаксиму. Для Ливания, говорящего от лица греческой культуры, император, выходящий из сената навстречу учителю, — трогательное ивозвышенное зрелище: «Юлиан, вскочив со своего места среди сенаторов, побежал к двери, как Херефонт к Сократу (…) всем показывая
Примечания
и возглашая своим поведением, что мудрость благороднее царской власти (…) Что же все это значило? Он не только, как и можно подумать, отплачивал за учение, но и призывал к учению молодежь по всему свету, — да и стариков, добавил бы я, коль скоро и старцы устремились к наукам» (Libanii oratio XVIII, 155–156). Воображению Ливания предносится, так сказать, вселенский апофеоз школы. Иначе смотрит на дело Аммиан Марцеллин, исходящий из идеала римской государственности: он осуждает поведение столь любимого им Юлиана, находя, что император просто забылся и уронил себя (Ammiani Marcellini Res gestae XXII, 7).
Для контраста можно вспомнить, что пришельцы из Западной Европы еще в XII–XIII вв. воспринимали Византию как смешной мир грамотеев (ср. Каждан А. П. Книга и писатель в Византии. М 1973. С. 43).
26Pirke 'Abot IV, 1.
27Слово «мист» (ц-Ьоттц;, в традиционном славянском переводе — «таинник») вошло прямо из лексикона языческих мистерий в лексикон христианской церкви. Климент Александрийский говорит о кре-щаемом: «Господь напечатлевает печать на своем мисте» (dementisProtrepticus 12 // PG 8. Col. 241 А). Монах, по выражению ГригорияНазианзина, есть «мист сокровенной жизни Христовой» (GregoriiNazianzeni carmen II, 2 // PG 37. Col. 1455 А). В Акафисте Богородицаназвана «таинницей неизреченного совета» — Trypanis C.A. FourteenEarly Byzantine Cantica (WBS V). Wien, 1968. P. 31.
2^ Ср. выше главу «».
Параллель тем более правомерна, что неопифагорейцы и неоплатоники поздней античности видели в текстах орфиков, Платона и других своих авторитетов непогрешимое божественное откровение, стоящее вне критики. Юлиан Отступник в своих попытках создать языческую церковь противопоставлял это откровение библейскому. Ср. Geffken Jo. Der Ausgang des griechisch-rfimischen Heidentums. Heidelberg, 1920, passim.
3 °Cp. Schwartz E. Griechische Geschichtsschreiber. Leipzig, 1959S. 495–598.
31Luciani De morte Peregrini, 13.
32Palladii Vita Ioannis Chrysostomi 12 // PG 47. Col. 44.
33Разумеется, в античном смысле этого слова, лишенном пейоративного оттенка.
34Athanasii Epistola encyclica 6 // PG 25. Col. 246 С.
35Constitutiones Apostolicae V, 7, 24.
Можно вспомнить уникальную статую Ипполита Римского в Ла-теранском музее в Риме, относительно которой существует мнение, что она представляет собой переделку античной статуи философа, осуществленную, чтобы увековечить память этого епископа и писателя III в.