песен веселых любви тоже нигде не слыхать.
С башни высокой плывут над городом сиплые звуки
бьющих часов — стонет мир, людям неведомый днем.
В окна стучатся крылами птицы. То — добрые духи
здесь, на примолкшей земле, ищут меня и зовут.
Скоро уже, дорогие (тише, упрямое сердце!),
в вечную тишь я сойду в тьме гробовой отдохнуть.
Аренцано! Прекрасен ты на берегах генуэзских
в круге олив безмолвных, кедров и пальм дрожащих;
прославляет в труде тебя старость, тебя украшает
юности сладкий трепет, грации светлой прелесть;
в тишине вспоминаний мгновенья надежд пролетают,
как дуновенье ветра между холмом и морем.
Рассказывает миф, что Прометей,
прах первобытный одухотворяя,
ему дал силу яростного льва:
возникший человек взревел о брани.
И краснокожий изгнанный Адам
стал первым тружеником. Но ненужным
ему на свете показался брат:
над Авелем убийца посмеялся.
Отсюда кровь, текущая в веках,
плачевная история людская —
от Парфенона до твоих колонн,
о Белый дом, твердыня Вашингтона!
С медведем на земле ведя борьбу,
замахивался троглодит дубиной,
и в мускулах и в сердце ощутив
неистовство клокочущее битвы.
И дети дикарей, ведя игру
в закатном рдяном свете, находили
среди кровавых глыб куски кремня
и заостряли их для смертной схватки.
Затем предмета образ огневой,
пройдя сквозь фосфор мозга отраженьем,
в апрельском испарении сыром
повлек их, упоенных, постепенно
из свайных хижин, из ночных пещер
в пространства. И зазеленели нивы,
когда-то скудные, на высоте,
людскою кровью щедро орошенной.
С холма, который приступом был взят,
живые устремляли взор на реки,
могучие, на гулкий океан,
на мрачные хребты: и, в изумленье,
их груди ощущали властный зов,
ум озарялся тайною далекой.
И был низринут в волны ствол сосны
нагорной, с помощью катков гранитных.
Завыли сумрачные божества,
и в хижине смех женщины раздался,
и вскоре вековечная война
помчалась по земле кобылой дикой.
Задолго до пророка, чей кривой
клинок внушил народам покоренным
единого аллаха строгий культ
и поклонение святой гробнице,
задолго до мятежного креста
пошла в столетьях тягостная распря
Европы с Азией, — и в той борьбе
и свет и жизнь для варваров блеснули.
Со дней, когда Персеполис послал
своих огнепоклонников в сраженье
с кумирами, и грянул Марафон,
как гул, в истории земных народов,
и трон Ахеменидов занял Зевс
(бог пелазгийцев, Фидия, Гомера),
и Александр прекрасный был рожден,
и Аристотель в мысли погрузился;
от лонгобарда, что промчался вскачь
в сраженьях по Ионии священной
лишь для того, чтобы отдать копье
суровому наемному солдату,
который, пересекши океан,
по новым и ужасным волнам несся,
вооруженный шпагой и щитом,
служа своей Испании державной, —
безумная, неистовая страсть
к пустыням и огромным океанам
на племена толкает племена,
с их божествами, с будущим неясным,
с наукой... Возле древних пирамид
о сорока веках твердит солдатам
Наполеон. И там, где в тишине
спят мумии ненужных фараонов,
он пышным мусульманам и немым
рабам-феллахам, скрюченным работой,
кричит о человеческих правах
и машет в воздухе трехцветным флагом!
О, за стеной, построенной в веках
братоубийством, мир — поныне слово
непрочное. Из моря крови — Мир
поднимет белые крыла. Когда же?
Болонья 9 ноября 1891
I
У Силы под серебряною ивой
тянулся к делу ты из колыбели;
а в старости, веселой и игривой,
спешила жизнь к тебе под звук свирели
с марионеткою в руках. Ревнивой
ты логики бежал. А музы пели.
С тобою по лагуне молчаливой
ладья комедии плыла в апреле.
Твоя семья — Флоринда, Панталоне.
Розаура в шалях, милая, пугая
нежданной страстью, юношу встречала.
На палубе дымились макароны.
На мачте обезьяна попугая
за хвост тянула. Адрия сияла.
II
Фортуна любит звуки странных арий —
железный Марс Италию затмил,
при блеске молнии преобразил
Ломбардию в батальный свой сценарий,