Единственной отдушиной для Ваэля являлись поздние часы перед сном и довольно частые перерывы в роботе, ведь Иедэ не соврал в самый первый день, он действительно любил всё то, чем занимался и нередко освобождал своего подопечного, когда оставались только занятия, которые ему больше всего нравились. Эти свободные минуты Ваэль уделял своему давнему увлечению – портретам.
В своей сумке он переносил несколько листов пергаментной бумаги, свинцовый и серебряный карандаши для набросков рисунка и карандаш, сделанный из порошка жженой кости, который скрепляли растительным клеем, служивший для придания рисунку формы и насыщенности. Рисовать можно было прямо на сумке так как в ее тыльной стороне вшита доска, обитая очень тонким шаром гладкой кожи.
Последние дни Ваэль часто вспоминал детство, наверное, поэтому он решил заняться портретом давнего друга, которого не видел вот уже несколько лет. Рисовать он мог и с головы, без натуры, так как обладал неестественно хорошей памятью на лица и часто обращал внимание на малейшие детали внешности.
Так и прошли для Ваэля первые три схода, а это около тридцати дней. Он успел заняться: оружием, походной пищей, веревками, мазями, снадобьями, ядами, бинтами, дымовыми шашками, гарротами, крюками, шипами, ремонтом одежды и уборкой приюта. А также начал рисовать брови, закончив очертания лица и взъерошенные волосы старого друга.
Но главным успехом Ваэль считал то, что смог-таки пролить свет на странное поведение Иедэ.
— Вы уже нашли с ним общий язык? – спросил Дриор, собираясь ко сну.
— Он не из разговорчивых. Возможно, обиделся на меня за что-то. И мне иногда, кажется, будто он ревнует меня к своим обязанностям.
— Вполне может быть. Работа для него как отдушина.
— Отдушина? От чего?
— А ты еще не знаешь? – с искренним удивлением поинтересовался Дриор.
— Я кроме вас двоих ни с кем здесь особо не общаюсь.
— Ну да, совсем забываю, что ты у нас вроде как самостоятельный. А Иедэ, — Дриор с грустью посмотрел на него, формирующего сушенные травы. — Иедэ когда-то попался, во время слежки. Получил по голове, потерял сознание, а покончить с собой это сам знаешь – позор на весь род. Попался он тогда одному неместному ордену, чтущего ветвь порядка и гнев Милроша. Вероятно, жадность в их рядах не порицалась, и они решили запросить за Иедэ выкуп. Ну мы и согласились.
— Вы их не убили?
— Как тогда рассудили я и Тарсар, просто перерезать их было-бы глупо. Тогда никто бы не стал пленить шиори, сразу убивали бы. Хотя сейчас я понимаю, что возможно так и лучше, – после этой фразы он снова взглянул на Иедэ, который уже принялся за ступку.
— Они его пытали?
— Просто издевались. Если честно я не знаю, что конкретно они с ним делали. Спина была исполосована, лицо всё в ссадинах, на пятки он ступать не мог и вообще ни с кем не разговаривал, при чем довольно долгое время. Признаться… — Дриор сделал паузу и взглянул себе на руки.
— Что? – прервал его молчание Ваэль.
— Признаться, я хотел уже проявить милосердие, и…ну ты понял, – на этот раз он взглянул на Ваэля. – Он тогда был очень плох. Твари ему будто душу вытянули и искромсали на части.
При этом воспоминании у Дриора на лице сплелись гримасы гнева и грусти одновременно. Немного погодя его губ коснулась легкая улыбка и он продолжил:
— Но однажды нам из Вемхетена пришла большая партия сушеной пустотной колючки, а там очень долго и нудно отделяются её маленькие зерна. Тарсар распорядился чтобы травой занимались все, у кого нет работы, что большинство восприняло как: «все, у кого нет работы, в приюте лучше не появляйтесь». Один только Иедэ принялся за дело с полной самоотдачей. По большему счету, он собственноручно перебрал всю партию. А затем обратился к Тарсару чтобы тот дал ему еще работы. И вот по сей день Иедэ находит в любом труде — отдушину, и спасение от своих воспоминаний. Это его стимул общаться и жить дальше. По крайней мере, я себе так вижу.
Ваэль посмотрел на Иедэ и сразу понял, о чем говорит Дриор. Он и раньше замечал, как молодой дархши занимается любым поручением; на его лице читается спокойствие и слегка даже радость, но глаза затуманены грустью. Раньше казалось, что от скуки. Оказалось, что от боли.
— Я тебе скажу, что у него к этому дар, – продолжал Дриор. – Если у парня заканчиваются обязанности, то он всегда старается заняться чем-то новым, что-то изобрести, улучшить, разнообразить. Да и беспризорники наши его любят. Найдут на улицах что-то необычное и несут ему, а он им за это рогатки мастерит. Мы для них старшие или шиори, а он «дядя Иедэ».
— А за нашу обычную работу он не берется?
— Нет. Мы только раз ему предлагали, но стало ясно что он этого всё еще боится. Вот такая судьба.
— Что с орденом то стало? Тем, что его пытал?
— Ничего. Мы, как и обещали выкупили его и никого не трогали. Правда потом в течении года все четырнадцать покинули наш мир, при чем все от хворей и нелепых происшествий. Видать, плохо молились, – Дриор подмигнул и закутавшись лег спать.
Ваэль еще долго не мог заснуть и наблюдал за Иедэ с интересом путника, наблюдающего за пламенем костра. Столько раз уже его видел и всё равно оставалось место для тайны.
Кай’Лер II
Неизвестно что было раньше: Лумик с Путаной улицы получил кличку Сорока и затем нацепил на магазин вывеску с соответствующей птицей или всё-таки сначала вывеска с сорокой украсила его лавочку, и уже с нее он получил свое легендарное прозвище. А не знает этого никто, потому что лавке его, как и ему самому, уже лет и лет. Хотя сколько именно этих лет, тоже никому неведомо.
Торговал он медом и свечами, значит держал пасеку, но ее так же никто не видел. Но все, кто знал Лумика получше, заходили поискать драгоценные пропажи или сообщить что если вдруг он где-то увидит «потерянное» письмо, то они готовы его перекупить. Как он сам рассказывал, чаще всего «теряются» письма стареющих романтиков, где они косыми стихами признаются в тепло-горячих чувствах молодым любовницам. Это было бы менее смешно если бы хоть половина тех барышень умела читать.
Кай’Лер же приходился одним из тех, кто снабжал Лумика как письмам вельмож, так и всякой дребеденью. Кличка – Сорока, старому торговцу очень подходила, ибо скупал он чуть-ли не все подряд. И нос походил на клюв.
Найти его не сложно: единственный на всю Путанную улицу магазин, сведенный из красного кирпича, так еще и с диковинной вывеской головы сороки, на которой заместо привычной короны, восседала толстенная свеча. Скупщик краденого даже не старался прятаться.
Кай’Лера встретил звон приветливого колокольчика и едва-ли не храмовой аромат воска и дерева.
Лумик одетый в белую рубаху со своим несменным жилетом как раз общался с покупателем из первой группы. Это те, что любят сладкое и пожечь свечки.
— А подагру он лечит? – спросила женщина уже знакомая с недугами зрелых лет.
— Вот это не знаю тётя Лема. Но простуду снимал на вот так, – он мягко щелкнул узловатыми пальцами. – Так оно и понятно, такой мед делают только пчелы привезенные за Платинового моря с их диких лугов. Я знаете сколько их ждал? Вам не передать! Кстати, как там сынишка ваш? Норб, кажется?