Но порой этот путь, привлекая, пугает.
Я вперед с недоверьем взгляну исподлобья
И печально глазами слежу — провожая
Уносимые ветром последние хлопья…
МОРЕ
— Я уплыву на маленькой лодчонке,
испуганно и строго глядя вдаль,
туда, где по изгибу горизонта
коснулась неба смелая вода.
Я вниз взгляну, вся потускнев от грусти,
не улыбнусь на смех и ласки волн,
увижу дно, и, вздрогнув от предчувствий
и задержавшись, дрогнет вдруг весло.
Когда же день отслужит мой молебен
и первая звезда подаст сигнал из мути,
я выполню свой неповторимый жребий,
но не с победой кончу краткий путь.
Туманы курят поутру на взморьи,
и волны кружева кидают на песок,
старик какой-то пристально посмотрит,
найдя мое уплывшее весло.
«Войдешь — я вздрогну. Снова пытка…»
Войдешь — я вздрогну. Снова пытка.
Твои шаги всегда легки.
Коснешься тихо, без улыбки
Моей недрогнувшей руки.
— Нельзя же так… Ведь есть же выход… —
Твержу я молча наугад.
И вдруг растерянно и тихо
Измученный поймаю взгляд.
«А дни плывут, что в половодье льдины…»
А дни плывут, что в половодье льдины,
и каждый день — томящий шорох льдин.
Прости меня в печальные годины!
Прости мои скитанья без пути!
Мне жизнь ясна, и в сумраке вечернем
Закат пророчит мне кровавостью копья.
Я буду ждать все глубже, все безмерней,
Я буду вдаль смотреть, и ждать, и ждать тебя.
И день за днем, томительный и нежный,
в своей дали ты тих и одинок.
О, дай коснуться благостно одежды,
Позволь припасть и отдохнуть у ног!
В твоих садах ни стон, ни воздыханье,
покой любви и солнце без конца,
и я слежу, не преводя дыханья,
бестрепетность и благостность лица.
«Твоей нерадостной страны…»
— Твоей нерадостной страны
полузабылись очертанья,
но внятный голос тишины
всегда твердит ее названье.
Сулил неверное свиданье
твой взгляд — и ясный, и немой.
Со мной — призыв и обещанье.
Я — не с тобой, далекий мой.
Но как-то горестно изгнанье,
и все томительнее сны,
но все нежней воспоминанье
твоей нерадостной страны.
«Я не приду взволнованной и нежной…»
Я не приду взволнованной и нежной
к твоим садам на берегу реки.
Вдали белеются знакомые одежды,
и рядом веют сны моей тоски.
Но — тихий шаг; и отчужденность взгляда;
и в даль — глаза; опущена рука.
Вокруг же благостно молчанье сада
и спутник невидим — моя тоска.
Проходишь ты, задумчивый и нежный.
В твоих садах светло и так легко.
Из-за ветвей белеются одежды,
А я — вдали — одна — с моей тоской.
«Рассветный бред мятущихся созвездий…»
Рассветный бред[79] мятущихся созвездий
в глуби души рождает дальний звон,
и первый стон — сереброкрылый вестник
венца моей любви — мой первый стон.
Влюбленных взглядов гибкое сплетенье,
и лунный парус в небе одинок.
О, звезд передрассветное томленье,
ночной тоски певучее звено!
Рассветный бред мятущихся созвездий
в моей душе тревожит острый сон.
Прощаю боль безумно-нежной мести,
я приняла ее — звучит мой первый стон.
ОСЕНЬ[80]
— Я стерегу родное пепелище
на недоступной тишине вершин,
и дни плывут задумчивей и чище,
и осень бродит в сумерках долин.
вернуться
78
В квадратных скобках дана датировка, обозначенная рукой автора в экземпляре книги «Белым по черному. Стихотворения (1923–1950)» (Нью-Йорк; Париж, 1951), хранящемся в Центральной научной библиотеке СТД в Москве. В этой книге название данного стихотворения опущено.