Выбрать главу
Возвратятся мелкие заботы под родной, гостеприимный кров, и вода змеиным оборотом смоет с плеч тугие крылья снов.
Вот и день. И утренняя сажа понемногу гуще и темней. Нет, судьбы мне снова не предскажут ледяные звезды на окне.

БЕССОННИЦА

Из улицы в улицу — вброд — бродить без расчета, без меры; и прошлое в ногу идет, как тонкая тень Агасфера.
До звезд завивает спираль сухая и пьяная вьюга. Бессонная ночь, не пора ль с тобою расстаться, подруга?
И город, оседланный мглой, уныло плетется к рассвету. О, что бы присниться могло за время напрасное это?
Желтеет измятый восток. Не будет заря, как начало, но как утомленный сирок, как сброшенный фрак после бала.
А твой неустойчивый шаг скребет тротуар по загривку. И пляшет пустая душа обрывком газеты, обрывком.

ВЕСНОЙ

На сквозняке весенних суток раскрылись двери, как цветок, и к звездам синий первопуток от сырости почти размок.
По крышам рассыпая шорох, на небе трогается лед, и вспыхивает, будто порох, над садом мартовский восход.
Там будут выстроены громом для нас, как радуги, мосты. Там, успокоенные бромом, мы бросим тело, как костыль.
И, покидая образ прежний и заводь сонную земли, заголубеет, как подснежник, душа у звездной колеи.
И ветер треплется мочалкой, и в полых водах тонет путь. А ночь, как нищая гадалка, судьбы не может обмануть.

ВАЛЬС

Расцветай, моя ночь, и касайся шелковистым подолом людей! Мы плывем по широкому вальсу в голубой невесомой ладье.
Опустевшие столики пеной оседают за нами к стене, и качается ночь, как сирена, на блестящей паркетной волне.
От расплывчатой мглы ресторана отплывая навеки вдвоем, голубые забытые страны мы, как молодость, снова найдем.
Медный ветер сметет дирижера, раскачает простенки прибой; в повторенных зеркальных просторах станет тесно кружиться с тобой.
И круги расширяя над залом, покидая, как пристань, паркет, разобьемся мы грудью о скалы — об высокий холодный рассвет.
«Скит». I. 1933

«Уже твердел сраженный день»

Уже твердел сраженный день и больше сердцу не был нужен, и звали вывески людей на кружку пива и на ужин. Уже гремучею змеей на двери опускались шторы, и рейс окончила дневной международная контора. Не торопясь, жевал туман отяжелевших пешеходов, и за решеткой океан качал в ладонях пароходы. И ветер, растолкав народ, в боязни опоздать к отходу, открыв большой и громкий рот, кричал бумажным пароходам — пронзительней, чем муэдзин, чтобы смелее отплывали, что ведь не только для витрин у них бока обшиты сталью! И вот тоска несла из тьмы живые волны, запах пены, и неспокойная, как мы, ждала флотилия сирену. И, обгоняя пароход, мы шли во мрак Иллюзиона встречать тропический восход и фильмовые небосклоны.

«Какая страшная и злая…»

Какая страшная и злая туманом скованная мгла, созвездья спутавши узлами, над нашим городом легла!              Мы, как растерянная стая,              зовем друг друга через тьму,              касаясь легкими перстами              слов, непонятных никому. И в тонкой пряже параллелей ползут моря на материк. Под нами робкие свирели, как гомерический парик.              И сквозь всесветные пространства,              в географической графе,              классическое постоянство              проносит бережно Орфей. Хрестоматические души, томясь в учебниках земных, свою любовь, как розу, сушат меж рифмами стихов своих.              Ища и плача на подмостках,              и в опереточном аду              мы ждем, как красные подростки, —              испуганные какаду.              Так непонятно и напрасно              нас воскресят за низкий балл —              для встречи краткой и прекрасной              и смертоносной, как обвал.