VII
Какая радость может быть в печати:
вдвоем с газетой в сладостной тиши,
все имена — читать и обличать их
в переворотах знаний и души.
Великий Петр!
Он — призовым боксером,
его удел — песчаный, пыльный ринг,
и славой увядающею скоро:
удар,
свисток,
толпы звериный рык.
Наградой — ресторан
и воздух синий
от папирос,
и поднятый стакан,
и тост,
что возгласит банкир и циник
лысеющий, лукавый Талейран.
Он любит бокс и любит Клеопатру.
Над Нилом — над искусственной водой
она блестит по строгому контракту
незаменимою кинозвездой.
VIII
Так — изменившись, так — в суровой роли
врачей, чиновников, мастеровых
идут в толпе Ньютон, Савонарола,
Людовик Солнце, тысячи иных
имен таких же славных.
Пиджаками
скрывая мускулы и котелком
нетленный гений,
вялыми шагами
с толпой сливаются. Толпе знаком
их шаг, их взгляд.
Ни речи, ни костюмы
не выделяют их…
И не нужна
толпе — их жизнь: бесцветно и угрюмо,
как жизнь толпы, развернута она.
Музеи восковых фигур закрыты.
Хозяин — нуль, хозяин — проиграл:
он не живет уже, и скроют плиты
еще один невыгодный финал…
Плати, хозяин, чтобы я молчал!
СЛУЧАЙНЫЕ СТИХИ
Как долог путь! Избитая дорога
И месяц сгорбленный, и вялая трава…
По вечерам — у дымного порога
Плащом дорожным тело укрывать.
И знать: ничто не будет новым;
Разрежет солнце вяжущую муть,
И застучат опять подковы —
В далекий путь.
Измятыми, лежалыми словами
Не высказать расплесканную грусть…
Нет женщины печальнее глазами,
Чем Русь!
Ветер обманный
Над полями стынет.
Над полями туманы
Густые, густые, густые…
Слова — колосья: долгими ночами
Их гнет к земле расплесканная грусть:
Проходит женщина с печальными глазами
Русь!
«Озерные проталины, хрупкий снег…»
Озерные проталины,
хрупкий снег,
звоны кандальные
в тишине.
Ветер над соснами.
Полумесяц — серьга.
С пушистыми косами
пурга.
Ах, Россия! Страна бесконечная,
не распаханный плугом пустырь.
Ширь степей и задумчивость вечная,
да прибитые ветром кусты.
Тело Ее — медвежее,
думы — разбойный свист,
а сердце — такое нежное:
весенний лист.
Тело — медвежее,
думы — разбойный свист…
Прохожие и проезжие:
посторонись!
Бредят равнины снежные,
воздух простором мглист…
Тело Ее — медвежее,
сердце — весенний лист.
Думы разбойные,
хрупкий снег,
сосны стройные
во сне:
мерзлые подталины,
звонкий лед,
над холмами дальними
стаи лет…
Кто твои перечислит тропы?
Кто с трудом прочтет по складам
степей непокойных ропот
и четкий рисунок льда?
Не любят Тебя и не знают:
Ты так далека, далека…
Только птиц бесконечных стаи
не пугают Твои снега.
Только птицы кружатся над рощами,
знают ласковость летних дней:
сколько солнца горстями брошено
на широкую грудь полей!
Перелетные в небе птицы,
дождем прибитая пыль,
придорожной рощи ресницы
и верстовые столбы.
Ночь тягучая,
звезды над тучами
и ручьи текучие…
И птицы, и пыль, и ветер,
и дождь, и ночная мгла,
как мы — бездомные дети,
не знающие угла.
КИНОСЕАНС
Пусть глицериновые слезы
скользят по девичьим щекам
и снег летит из-под полозий
к ее слезам, к ее шагам,
мы равнодушные, мы дремлем,
нам скучен радостный экран,
и медленно скользят деревни,
и города скользят в туман.
* * *
Но музыки сорвалось пенье!
И взвизгнул брошенный смычок!
От этого оцепененья
никто предчувствовать не мог:
над обезумевшим оркестром,
среди взметнувшихся рядов
так сердцу — стало тесно, тесно!
так горлу — не хватало слов!
* * *
Без слез, без гнева и печали
с серебряного полотна,
бесшумной развевая шалью,
неслышно спрыгнула она.
И медленно прошла, коснувшись
холодной тенью жарких рук,
но руки сильные послушно
лишь воздух замыкали в круг…
* * *
Не зажигались долго люстры.
Экран привычно, как всегда,
горел настойчиво и грустно:
До свидания, господа!