Понятно, что в обеих элегиях речь идет не только о любви, а о судьбе личности, чувства которой гибнут независимо от ее воли. Никто не виноват – ни герой, ни его подруга – в том, что чувства остыли и что в браке с другой женщиной соединятся «не сердца», а «жребии». Над людьми стоит убивающий их чувства и порывы «закон», и они подвластны ему, а не самим себе:
Мир, говорит Баратынский, лишен гармонии, он драматичен и трагичен. Но, чтобы эту дисгармонию воплотить, чтобы об этой дисгармонии поведать всем, ее нужно сначала победить, преобразить и превратить в гармонию. Это может сделать только поэт – сын гармонии. Он владеет искусством стиха, который сам есть гармония. Побеждая дисгармонию, поэт дает миру надежду: он возвещает ему, что гармония все-таки есть. Демонстрируя ее в стихе, он исцеляет свою душу и освобождает от скорбей, от страданий души других людей, неся им духовное здоровье. Таким образом, с точки зрения Баратынского, исцеляющей от страданий мощью наделены поэзия и избранники-поэты, которые причастны ее тайнам.
Об этом Баратынский сказал в стихотворении «Болящий дух врачует песнопенье…»:
Баратынский пишет о том, что действие поэзии на больную душу (больную, конечно, метафорически: страдающую, обремененную либо заблуждениями, либо страстями, не дающими душе покоя) подобно действию священника, который, причащая, искупает грехи грешника и отпускает их. Подобно тому, как священнику при религиозном обряде Причащения Святых Тайн дана посвящением в сан таинственная власть прощения людских прегрешений, так и поэзия обладает «таинственной властью» освобождать, примирять страсти, приводить их в согласие, иными словами, «разрешать» их в душе певца. И тогда, причастившись этим тайнам поэзии, этой гармонии, обретя чистоту, душа поэта будет в состоянии наполниться гармонией и петь, излиться стихами, а затем передать и эту гармонию, и эту чистоту другим людям, всему миру. Поэт становится способным быть духовным врачом, целителем душ, а это означает, что он способен нести гармонию, покой, согласие, «мир» в души людей, которые через него становятся причастны таинственной власти гармонии.
Сравнение действия поэзии с религиозным действием привело в поэзию Баратынского религиозно окрашенную лексику, обилие слов, которые употребляются в молитвах и церковном обиходе: сочинение стихов — песнопенье, отпущение грехов — разрешение, освобождение от душевных мучений, страдание — скорбь, покой — мир, согласие, исповедующаяся у священника — причастница. Стихи-молитвы приобщают поэта-певца к Богу, к таинственной гармонии, прощают грешную и скорбящую душу, разрешают ее от душевной боли и очищают. Искупленная, поэзия становится «святой» и передается читателям, которые тоже «причащаются» гармонии, подобно тому, как верующий «причащается» Богу. Поэтическое размышление Баратынского становится похожим на молитву и таким же религиозно строгим, соответствующим церковным канонам.
С течением времени Баратынский все больше становился поэтом-философом, философическим элегиком, которого волнуют общие вопросы бытия: жизнь и смерть, история и вечность, расцвет поэзии и ее угасание. Баратынский с глубокой печалью и вместе с тем строго и холодно раздумывал над тем, что поэзия уходит из мира, что поэтическое чувство исчезает под напором «расчета» и «корысти»:
Будущее рисуется мысленному взору Баратынского безотрадным: поэзия умирает, а «последний поэт» бросается в волны Эгейского моря, чтобы соединиться с родственной творчеству морской стихией. В последнем сборнике стихотворений – «Сумерки» (в нем помещено и стихотворение «Последний поэт») – Баратынский писал о трагическом разладе между поэтом и нынешним поколением («Рифма»):