По какому-то зову древнему
я приехал в родную деревню.
Ах, как роща за лугами поредела,
как Студенка-речка обмелела...
У дома — валун с боками покатыми,
сколько мимо него прошло поколений!
Сверху вниз
он смотрел на меня когда-то,
а теперь вот верхушкой
не смотрит в колени.
Я в дом захожу,
прошу у хозяйки напиться,
но пить не могу —
проливаю всю воду на майку
и роняю стакан.
Хозяйка в испуге косится.
«Виноват, — говорю, —
вы простите меня, хозяйка...»
В этой горнице я,
хлебнув синевы апреля,
впервые вскричал
под иконным окладом.
Здесь испуганно мать
улыбалась в постели,
спровадив отца
с табаком-самосадом.
Ах ты, горница-радость,
вся пропахшая хлебом,
скакал по тебе я когда-то
на палке-кобылке.
Потолок для меня
был высоким, как небо,
а сейчас я в него
упираюсь свободно затылком...
Потому и роща поредела.
Потому и речка обмелела.
Тихо в деревне.
Сижу на траве-мураве,
веду с мужиками беседу —
об урожае,
и что там слышно в Москве,
и как мы добыли победу.
Ленька — годок мой
(израненный весь,
на гимнастерке — «Отвага») —
горько толкует:
«Убитых не счесть,
не вместить ни в какую бумагу.
В деревне вон было
на семьдесят хат
сто одна мужицкая сила,
а сегодня вот
некому землю пахать —
война почти всех скосила.
У тетки Прасковьи — родни твоей,
которая песни так пела звонко, —
было четверо сыновей,
и на каждого — похоронка...»
Да, таким, как тетка Прасковья,
не оплакать вовек сынов.
На кровь отвечают кровью,
любовь отдают за любовь.
Молчат мужики,
смолят самосад —
воители и оратели.
Ко мне повернулся вдруг дед Кондрат
«А как там здоровье матери?
Страх, как сердцем болела она,
с год, поди-ка, лечилась...
И опять виновата война,
только в гражданскую это случилось.
Я-то помню,
как все было:
белым днем у нее на виду
трех комиссаров махна изрубила
в том вон яблоневом саду...»
Предки дальние,
предки близкие,
недожив, половина лежит
под курганами и обелисками,
кто стрелой,
а кто пулей пробит.
Много было их — от Батыя —
разных ворогов, море пруди.
Сколько лет на земле Россия,
столько ран у нее в груди...
До земли оттягивают ветки
яблоки мичуринских кровей...
Мать по старости — на табуретке,
я по молодости — на траве.
Век лучины,
и век керосина,
и семь войн в ее седине,
чуть уставшая,
как Россия,
но глаза — в молодой синеве.
Словно птахи, внучки босые
среди яблонь снуют, щебеча.
Смотрит мать на них,
как Россия,
как Россия, от счастья лучась.
В цветном платье уходит лето
с гомоном птиц
и гудением пчел.
И спелые яблоки падают с веток
смеющейся матери
прямо в подол.
Старушки степенно
о жизни судачат,
колышется степь,
от жары разомлев.
В космос играет
ватага ребячья.
И солнце,
и солнце над всем —
мать всего сущего
на земле.