— Правительство спасения. На днях выберут парламент, а пока эти дни пройдут — столько народу перестреляют, чтобы своих людей в этот парламент засунуть!
— Кто?!
— Военные — это раз. У них вообще намечается большинство, потому что шантажируют силой и угрожают мировую войну развязать. Бандиты — это два. Сходка намечена большая, постреляют, поспорят и выберут своих, чтобы потом протащить. Союз промышленников и аграриев, который эту заваруху объявил, пока в большинстве, но и среди них не исключены проблемы. Двадцать губернаторов раздали акциями в собственность своему населению все крупнейшие промышленные объекты, объявили землю в частную собственность и определили границы своих губерний. В промышленных зонах условия существования довольно жесткие, зарплату платят едой на всех членов семьи, по вечерам люди дежурят в вооруженных нарядах, границы охраняют, но все — собственники, все — хозяева. Что поражает! Люди добровольно пошли в кабалу. В некоторых губерниях, пока завод какой-нибудь не восстановят, рабочим запрещено покидать границы штата. Зато и границы эти теперь — только территориальные, никаких национальных интересов. Появились, конечно, банды в тайге и на Урале, несколько колоний строгого режима разрушены, заключенные бежали, а так ничего, пока народ живет как ни в чем не бывало.
— А куда делись левые, правые?!
— Почти все политические партии растворились. Так, митингуют помаленьку, но народ не поддерживает. Потом, в спокойствии, может, и проявятся.
— А Москва? — спросила Ева. — Москва в какой губернии?
— Москва просто называется Центр, в ней будут установлены центр связи, информационный и банковский центры. Охранять Москву и кормить будут сообща.
— Ладно, ребята, а вы кто? Промышленники? Аграрии?
Мы — центр. Вернее, его безопасность.
— И на кой нам эта Франция сдалась, да? И Италия ни к чему, да, маленький?.. Мы с тобой поедем в деревню Рыжики, там хорошо, только паровоз ездит, нечистая сила, а мы не пойдем на путя, да? — Муся разговаривала с маленьким Сережей, он устроился у нее на груди и покачивал напряженно поднятой головкой. Сама Муся лежала на ковре и одеялах вместе с Евой и Далилой. У Далилы под мышкой пристроился Кеша, Ева положила на себя девочку. Девочка покачивала напряженной головкой и пускала слюну. — Будем землю пахать и деревья растить, да? Я теперь получаюсь собственница. Мне, как постоянной жительнице, кроме моих двенадцати соток полагается еще полгектара, могу продать! А я не продам, сад посажу, вырастут дети, будут там яблоки собирать, да?
— У тебя твою землю сто раз отнимут, — пробормотала задремавшая Далила, — у нас страна неустановившейся власти.
— А хоть и отнимут, все людям достанется, не съедят же они мои яблони.
— Вырубят, построят химический завод. — Далила не сдавалась.
— Какая ты унылая, что ж теперь и яблони не сажать?!
— Сажай, Маруся, яблони, рожай детей, пой песни; если ты не будешь это делать, мы все вымрем, — заявила Ева.
— Все бабы должны рожать детей и петь песни, — объявила свой вариант жизни Маруся, — а мужики строить и делать детей. Да! Чуть не забыла. Сказала про мужиков и вспомнила. Звонил наш муж, он так и сказал, я ваш муж, верните мой портфель.
— А ты что? — поинтересовалась Далила, приоткрыв глаза.
— А я ничего. Трубочку аккуратно положила, и все. Сама разговаривай про портфель, ты выбросила, ты и разговаривай.
— Заколебал, — вздохнула Ева. — Неужели нужно еще пять с половиной месяцев до развода?!
— И свидетели, что он не жил с тобой и не находился в интимных отношениях, — подтвердила Далила.
— И ничего этого не нужно, — заявила Муся, — съезди один раз к нам на станцию, и все дела.
— И что я должна делать у вас на станции?
— Сходить во Вдовий дом.
— Там живет киллер для мужей? — поинтересовалась Далила.
— Нет, у нас есть только один киллер — это баба Шура. Ее так и зовут, баба Шура Киллер. Но она работает, по заказам через церковь: просто-напросто относит батюшке бумажку, чтобы он помолился за упокой души. Человек еще живой, а его — за упокой. Больше недели не протягивает. А Вдовий дом только для женщин, которые хотят стать вдовой.
В этом доме должны быть маленькие окна и много комнат. Переходишь в потемках из комнаты в комнату — как книгу читаешь. Это кровать бабушки, это — комод прабабушки, тут дедушка умер, тут мама первую брачную ночь делала себе. В этом доме деревянные полы и стены, везде стоят сундуки, пахнет сразу всеми людьми, которые тут жили и умерли, по углам селятся паучки и поджидают заблудившуюся муху, за печкой обязательно живет сверчок, а в подполе — одна крыса, своя. Зимой, когда растопишь, в нем тепло — потолки низкие, а летом прохладно — тень от деревьев укроет от солнца. Дом постепенно врастает в землю, стареет, дети и внуки пристроили себе терраски и сделали по отдельному входу. В некоторых таких домах можно до семи входов насчитать. И это еще не берется в расчет подпол, из его низкого — норой — лаза можно тоже попасть в дом. Понятно, что дом должен был жить долго-долго, растить детей, умирать в себе стариков и старух, прежде чем стать Вдовьим домом.
Обычно предназначение дома определяют случайно. Зайдет в гости к хозяевам женщина, чаю попьет или соли займет, поговорит, а выходя, запутается в сумраке множества комнат и выйдет не в ту дверь, в которую вошла. Все, считай, вдова. Сначала, в первый раз, никто этому значения не придает, подумаешь, умер у женщины муж — замерз пьяный на дороге в ста метрах от дома. Второй и третий разы тоже могут пройти незамеченными, но так уж получается в небольших поселениях, что всегда найдется какая-нибудь бабка, которая заметит и расскажет. И это будет обязательно бабка, и, конечно, сначала никто ей не поверит, и она, как это бывает с такими бабками, войдет в азарт и подстережет, а после закричит на всю округу, как именно это было. «Заходила, милая, к Сергуне чаю занять? Заходила. Разговоры делала? Делала. В какую дверь вышла? А я помню в какую! Там дверей не счесть. А я помню! В другую дверь вышла, не в ту, куда вошла, я все помню, теперь плачь-кричи, мужа хорони».
Надо сказать, что, как только эта проныра установит, что дом действительно Вдовий, все, как по уговору, перестают об этом говорить и дальнейшее происходит без обсуждений. И бабка сразу успокаивается и перестает подстерегать. Чего доказывать, все уже ясно. Окрестные женщины начинают задумываться. И есть про что подумать. Редко какая счастлива с мужем, всегда что-то не так. В сердцах, под сильной обидой, соберется, утирая слезы, перекрестится в первый раз в жизни, а пока дойдет до дома, успокоится. Так и сидит то одна, то другая неподалеку от дома на поваленном дереве, лицом светлая, улыбается. Значит, вспомнила, что и хорошее было. Или на руках после роддома с ребенком нес, или пожалел вовремя. Посидит, посидит и уйдет обратно домой.
Те, которые твердо решили, обиды не ждут. По сильной злобе, другой любви или корыстно, стараясь не попадаться никому на глаза, идут, как прогуляться вышли. Заходят быстро в дом, а причина готова: то спросят у Бабушки, какие огурцы сажала — больно хороши в тепличке, то спросят комнату снять на лето, могут даже деньги оставить вперед, а потом, словно случайно, выйдут в другую дверь. Бабушка посмеется: предрассудки это, конечно, но, мол, есть такая примета… А женщина скажет, что в приметы не верит.
И все. Хоронит своего через месяц.
Мужья по-разному умирали, но все естественно. То пьяный под поезд попадет зимой, а летом может запросто и на косу напороться, оскользнувшись схоженной подошвой сапог на мокрой траве. Простывали, сгорали за две недели от внезапного рака, давились пельменем за обедом, стреляли друг друга из охотничьего ружья и тонули в холодной воде. Был, правда, один случай интересный. Дачница жила недалеко, все лето копается на грядках, берет молоко и яйца, с виду простая и обыкновенная, а оказалась ученой известной. Мух исследовала. Станет иногда, обопрется на лопату и смотрит завороженно на старый дом через забор. Потом встрепенется, оглянется, как заблудилась, и опять копать. Бабушка, что во Вдовьем доме жила, говорила деревенским, что поколачивает ее муж, а зимой молодых девок привозит для разврата на дачу, она видела, да молчит, не хочет соседку расстраивать, работящую и тихую. Скоро или не скоро, только пришла эта женщина к Бабушке, заплатила за молоко и вошла в дом. Сели они в потемках, на стене часы тикают, крыса родная шуршит в подполе, женщина молчит, и Бабушка молчит. Помолчали немного, потом женщина встала, а ее как будто ноги не держат. «Простудилась, наверное», — говорит. Бабушка засомневалась, может, она перепутала и по рассеянности выходит не туда, куда вошла. «Вон у меня, — говорит, — калиточка как расшаталась, может, твой муж приедет отдохнуть, забьет пару гвоздей?» Женщина подумала-подумала, посмотрела в лицо Бабушке, посмотрела, куда она показывает рукой — а она показывала на первую дверь, — и, опустив голову, вышла в другую.