— Не знаю. Как мать скажет. Вот дождемся отца… Но ты не бойся. Если и уедем назад в город, я все равно буду приезжать к тебе в Устиновку. А когда вырасту — заберу тебя отсюда насовсем.
— Приезжай, — погрустнела Танюха. — Только не забудь. Ладно?
Они подошли к речке. Юрка сорвал несколько листьев камыша, сделал из них кораблики и по одному стал пускать на воду. «Счастливый», — говорила Танюха, если кораблик уплывал далеко по течению, скрывался за поворотом. «Несчастливый», — сочувствовала тому, который терял равновесие и опрокидывался.
— Научи и меня делать кораблики, — загорелась она.
Юрка показал, как срывать лист, как загибать — острый и тот, что с черенком, — как делать надрывы и потом соединять петельки, чтобы получились корма и нос.
— Поняла. Дай сама спробую.
На правом берегу, выше кручи, под которой было Юркино и Танино плесо, лениво забрехала собака. С той стороны села, из-за придорожных осокорей, показался небольшой обоз. Несколько пароконных подвод скатилось к речке. У моста обозные, — это были солдаты, — свернули с дороги, забегали с ведрами: поили лошадей, умывались.
— С фронта едут, — пожалела их Танюха.
— Фронт уже далеко, это тыловики, — уточнил Юрка.
— Все равно с фронта.
Под окрики ездовых кони перешли мост, взяли в гору, и обоз погромыхал по улице.
Танюха продолжала пускать кораблики, но они почти все перевертывались.
— Мои — несчастливые, — пожаловалась она. — Почему они тонут?
— Не так делаешь, — сказал Юрка. — Давай еще раз покажу.
— Больше не буду делать. Не умею, не получается. — И Танюха бросила в воду сорванные камышовые листья.
Тихо, беззаботно журчала речка. Клонились от зноя вербы по долине. Низом, будто вихрь, прошумела тучная стая скворцов. «Уже стабунились, пиратничают по садам, — подумал Юрка. — Пропала вишня. Не столько съедят, сколько обобьют. Шугануть их некому».
— Хочешь купаться? — спросил он.
— Не-а, — мотнула головой Танюха. — Пьявок боюся.
— Какие тут пьявки? — посмеялся над ней Юрка. — Придумала тоже… Не хочешь? Тогда раков половим.
Он снял штаны, залез по колени в воду и взялся шарить под берегом, выискивая рачьи норы. Поймал трех подряд, но маленьких, и выпустил обратно в речку.
— Больше не выпускай, — появился интерес у Танюхи. — Мне давай. Понесем домой и сварим.
Она в нетерпении вскочила на камень, скрытый водой, и вертелась, точно кулик.
— Есть? Поймал?… Давай сюда.
Протяжный крик долетел с улицы. Резко оборвался… Кто-то отчаянно заголосил.
Танюха прислушалась — и сама чуть не в слезы:
— Ой!.. У нас. Кажись, мамка! — Прыгнула на берег и отчаянно понеслась огородом, прямо по кукурузе.
Вслед за нею вбежал во двор Юрка… и съежился, захотел спрятаться куда-нибудь, чтобы не видеть этого.
На земле, под порогом Таниной хаты, сидел солдат. Без пилотки или фуражки и — весь седой… Но как он сидел! У него не было обеих ног. Заместо них торчали короткие култышки, закрытые подвернутыми штанинами. К солдату прижалась тетя Вера и причитала, рыдая:
— Семушка-а-а! Золотой ты мой… любимый! За что ж тебя так покалечили?.. Та как же мы тебя ждали… родненький ты на-а-аш… Та чего ж мы такие несчастные!..
Она припадала к солдату, целовала его лицо, руки, гимнастерку, а он ничего не отвечал и тоже плакал, и утирал ее слезы пилоткой. Увидел Танюху. Простонал:
— До… ченька!
А Танюха как бросится к нему, как закричит:
— Живо-о-ой! Таточко наш… ты живой! Я им говорила, я говорила…
Юрку еще сильней поразило: Таня была… выше отца. Чтобы обнять его, приласкаться, она опустилась перед ним на колени.
— Таточко! Мы теперь тебя никому не отдадим. Никому!
— Доченька моя дорогая… — Дрожащими руками гладил, гладил ее голову отец.
Он спрятал лицо на худеньком Танюхином плече, обнялись они все трое — так, что не разнять никакими силами, — и тетя Вера еще горше заголосила.