Написал он Тане в декабре, на втором месяце службы. И стал ждать ответа.
Ушел старый год. Миновал морозный январь. Отметился метелями переменчивый, норовистый февраль. Потянулся третий месяц ожидания. Из Устиновки — ни отзвука. Будто в пустоту, в немое пространство кануло Юркино письмо. За эти месяцы он лишь получил две куцых, торопливых почеркушки от ребят своей бригады. Они спрашивали, научился ли он подшивать подворотнички, успел ли уже усвоить, что такое — а не к т о такая — антапка и с чем ее едят, сколько лычек носит на погонах и много ли нахватал нарядов вне очереди. От Тани или хотя бы от кого-нибудь о ней — ничего не было… Но ведь письмо не вернулось, выходит — кто-то его получил. Скорее всего, предположил Юрка, оно попало к Таниной тетке, та прочла — и тут же вышвырнула. А Таня, видно, и в самом деле не живет ни в Устиновке, ни в Раздольном и нигде вблизи тех сел, иначе бы ей передали конверт. Чужие люди — и те бы передали. Ясно же — солдатский он, с треугольным штемпелем. У кого поднимется рука — выкинуть? Разве что — у какого-нибудь обормота или у Таниной нелюдимой тетки…
И вдруг пришел ответ.
Со второй половины дня их первая рота отправлялась на итоговые стрельбы по результатам зимней учебы. Уходили на сутки, — чтобы там же, в поле, расположиться в теплом бараке и, кроме обычных, сдать ночные упражнения. После обеда получили походное снаряжение, взяли из пирамиды оружие и в казарме ожидали построения. Тут как раз и принесли свежую почту.
— Степной! — выкрикнули около стола дневального Юркину фамилию. — Танцуй навприсядку. Тебе письмо.
Юрка подбежал, схватил конверт, глянул на обратный адрес… и не поверил: Раздольное! А чуть ниже: «Т. Непорада»… Дождался!
— Рота-а-а! — разнеслась по казарме команда. — В две шеренги станови-и-ись!
Юрка спрятал письмо во внутренний карман шинели, укротил свое нетерпение… И распечатал конверт лишь после двухчасового марша, в бараке, когда они, сбросив амуницию, отдыхали, грелись у печек перед началом стрельб. Он сел на край нар, в узком боковом проходе, пододвинулся ближе к свету, — давно никто не протирал маленькие запыленные окна саманного барака, — развернул, расправил двойные, из школьной тетради, листки в клеточку… Впервые видел Юрка Танин почерк: он был некрупный, довольно убористый, но четкий и округлый, читался легко.
«День добрый, здравствуй, Юра! — писала Таня. — Ты уже наверно и не думал получить от меня ответ. Не сердися, прости, что долго не отвечала, не могла, не было никаких сил, и настроения не было совсем, правду тебе говорю. Вот теперь собралася с духом ответить. Спасибо тебе, Юра, что не забыл про меня, столько лет прошло, как мы виделись в тот раз, когда вы с мамой приезжали летом в Устиновку, ты звал меня на речку, на наше плесо, а я дурочка не пошла. Твое письмо мне переслали из Устиновского сельсовета, и я была сильно рада. Только заплакала, когда прочитала, что тетя Люда, мама твоя, умерла. Осталися мы с тобой сиротами, никого у нас нету на всем свете из родных людей.
В Устиновке я давно не живу. Ушла от тетки, совсем заездила, законала она меня домашней работой, все на меня свалила, а чулки або платичко купить, бывало, не допросишься, кидала свои обноски. Ушла я в Раздольное и живу знаешь где? Недалеко от тетки Феклы Черноштанихи, ты должен ее помнить, вы с мамой у нее квартировали, она мне про вас часто рассказывает. Недавно рассказала и про то, как на пасху хлопцы и ты с ними кинули не то гранату, не то мину какую-то, всех до смерти перепугали, а дружка твоего Толю Мышкина сильно ранило. Было такое? Ты помнишь Толю? Я еще и того пишу тебе про него, что не так давно в село приезжала его мать и заходила к тетке Фекле как раз, когда я у них сидела. Толина мать расспрашивала про тебя, про твою маму (я сказала, что она умерла), просила тебе в армию привет передать от нее. Ихний Толик, сказала она, выучился на инженера и работает в Сибири на большой стройке, только в каком городе, я не запомнила, прости, а привет прийми.