Про себя что сказать? Я, Юрик, работаю дояркой и хожу на ферму мимо хаты тетки Феклы, через выгон, мимо старого ветряка. Ты бегал к нему, знаешь. Он уже совсем постарел, зерно в нем давно не мелют, воробьи та галки живут. Ферма наша на том же месте, где была во время войны, дальше ветряка, трошки в стороне от села. Туда и хожу. Не получилась у меня учеба. Закончила семилетку, потом в техникум поступила, да пришлось бросить. Причины описывать не буду, зачем, ничего уже не поправишь. Скажу только тебе, Юра: я замужем, у меня ребенок, сынишка. Так все получилося, прости. Если б я знала, что ты помнишь меня, думаешь про меня, если бы раньше, до армии хочь две строчки мне написал, а еще лучше — приехал сюда, ничего бы такого не случилось. Точно знаю, ничего бы не случилось, я бы тебя дождала, сколько бы сказал, столько и ждала. Я же тебя, Юрочка мой, любила и теперь люблю. Помнить буду всю свою жизнь и плакать буду, что так все получилося, развела нас судьба навсегда. А переписываться нам не надо. Для чего? Только друг друга изводить? Ну какая тебе радость от замужней та еще с ребенком? Ты потом встретишь свою девушку. Отслужишь, вернешься в город и там ее встретишь. А нам быть вместе, значит, не судилося. Потому, Юрочка, ты мне больше не пиши. Одна к тебе просьба. Если есть у тебя твоя фотокарточка лишняя, то пришли мне, чтоб хоть посмотреть, какой ты стал. Я ее сберегу. А письма посылать не надо, и я тоже не буду. Пойми меня. И прости, если сможешь, конечно. Знаю, бывает вина страшная, бывает такое, чего не прощают никогда. И все равно прошу у тебя прощения. Прошу, а сама плачу, и не стыдно тебе в этом признаться. Ну все, больше не буду. Слезами ничего не вернешь.
Пускай хорошо, мирно пройдет, Юра, твоя служба. Хочу, чтобы ты стал счастливым. Прощай.
«Прощай», — задержались глаза на кратком суровом слове, и Юрка будто услышал в нем печальный, полный боли Танин голос. Подержал перед собой, перевернул хрустящие листки, сложенные ее руками по размерам конверта, и стал читать сначала: не пропустил ли чего? Все ли так понял?
В тесном и сером бараке не смолкал басистый гомон; из одного конца в другой беспрестанно ходили солдаты; скрипели и хлопали наружные двери, — Юрки все это не касалось. Он медленно, всматриваясь в каждую строчку, перечитал письмо, ступил на земляной, до каменной твердости утоптанный пол, прислонился к деревянной стойке и долго глядел в окно.
Ну вот он и узнал, что хотел. Там же, в родных местах, живет Таня, и помнит его, и очень ждала, да не дождалась. Теперь она замужем, у нее семья — и этим все сказано, и уже ничего нельзя изменить, хоть лоб разбей. «…Нам быть вместе, значит, не судилося… Ты мне больше не пиши…» Да какие тут письма или прочая блажь? Причем теперь детские привязанности, отроческие увлечения? Это же ясней ясного: ни в Устиновку, ни в Раздольное нет ему больше дороги, — оборвалась она навсегда…
— Клюет, дядя Юра! — вскочил на колени, подался вперед Дима. — Тяните… ну!
Движение поплавка Юрка заметил, когда тот уже вынырнул и, подрагивая, вяло заскользил в сторону. Понимая, что с подсечкой он позорно опоздал, Юрка все же привздернул конец гибкого удилища… почувствовал на леске тяжесть, энергичное биение и осторожно потащил. Это был небольшой язь, но упирался он отчаянно, а вблизи у берега дерзко взбросился, вылетел из воды, сверкнул боками, ударил хвостом и… сорвался с крючка, мигом исчез в омутке, напуганный неприятным происшествием. Речка скрыла его и быстро сгладила следы всплесков.
— Эх, ушел! — искренне пожалел Дима. — Хороший был язек. Побольшей моих. Точно?
— Раззява! — рассердился на себя Юрка. — Развесил уши. А рыба — она лопоухих сразу чует… Ну и раззява.
Видя, что друг огорчен, Дима заговорил успокоительно:
— Бывает. У меня сегодня тоже срывалися. Штуки три… или четыре. Как же без этого? Если каждую рыбку вытаскивать, так скоро в речке ни одного бубыря не останется. А надо, чтоб осталось. И на тот год, и по-за тот, и на все другие года. Правда, дядя Юра?
— Само собой.