— У вас еще осталось сгущенное молоко? Он указал на полный ящик.
— Сколько вам?
— Можно дюжину банок?
Я думал, он откажется продать мне сразу так много. Еще я купил несколько плиток шоколада, ветчины и целую колбасу. Норм больше не существовало, не существовало никаких точек отсчета. Никто уже не был способен сказать, что дорого, а что дешево.
В одиннадцать мы все еще не были готовы, да и Жанна задерживала нас: у нее то и дело начиналась тошнота. Меня же раздирали сомнения. Мне было жаль ее. Я все думал, вправе ли я тащить ее в неизвестность. Но она не противилась — собиралась, ходила, задевая животом за мебель, за дверные наличники.
— А что же с курами? — вдруг воскликнула она. Возможно, втайне она надеялась, что мы останемся из-за кур, но я заранее все обдумал. Господин Реверсе возьмет их к себе в курятник.
— А они не уезжают?
— Сейчас сбегаю спрошу.
Реверсе жили на набережной. У них двое сыновей — сейчас они в армии, и дочка — монашенка.
— Мы уповаем на милость провидения. Если оно печется о нас, то сбережет и здесь, и где угодно.
Жена Реверсе сидела в тени и перебирала четки. Я сказал, что хотел бы оставить им своих куриц и петуха.
— А как я их заберу?
— Я дам вам ключ.
— Это очень большая ответственность.
Надо было, конечно, прямо сейчас перенести к ним птиц, но я подумал про поезд, про толпу, осаждающую вокзал, про самолеты. Время ли тут таскаться с курами?
Я принялся уговаривать:
— Вполне возможно, мы не найдем того, что оставляем, вообще ничего.
Нет, я ни капли не сожалел. Более того, испытывал некую мрачную радость, словно сам разрушил то, что упорно создавал своими руками.
Главное — уехать, выбраться из Фюме. И неважно, что впереди нас поджидали другие опасности. Да, естественно, это бегство, но что касается меня, отнюдь не бегство от немцев, от пуль, бомб, смерти.
Я много потом раздумывал над этим, и клянусь: именно такое и было у меня чувство. Я ощущал, что для других отъезд не имел столь большого значения. Для меня же — я уже говорил — то был час встречи с судьбой, с самой судьбой, и я уже давно, да что там, всегда ждал его.
Выходя из дома, Жанна всхлипывала. Я же ухватился за тележку и даже не обернулся. Я, как и сказал под конец Реверсе, уговаривая его взять моих кур, оставил дом открытым, чтобы клиенты могли зайти и, если захотят, забрать свои приемники. Ну а если кому-то захочется обворовать дом, так дверь можно и взломать.
Теперь все это было позади. Я толкал тележку, а Жанна и Софи, прижимавшая к груди куклу, шли по тротуару.
Я с трудом лавировал в толпе и один раз даже решил, что потерял жену и дочку, но потом снова нашел их.
С воем сирены промчалась военная санитарная машина, а чуть дальше я заметил бельгийский автомобиль с пробоинами от пуль.
Все эти толпы с чемоданами, с тюками, как и мы, направлялись к вокзалу. Какая-то пожилая женщина попросила разрешения поставить свои вещи ко мне на тележку и стала вместе со мной толкать ее.
— Вы думаете, будет еще поезд? Мне говорили, что линия перерезана.
— Где?
— Около Динана. Мой зять работает на железной дороге, он видел, как проходил эшелон с ранеными.
У многих в глазах сквозила тревога, но, главным образом, от нетерпения. Все хотели уехать. И нужно было успеть. Ведь каждый был уверен, что часть этих толп останется, будет принесена в жертву.
Интересно, а что грозит решившим не уезжать? Я видел за окнами лица людей, смотрящих на беглецов, и мне показалось, что в их глазах сквозит какое-то ледяное спокойствие.
Я прекрасно знал здание багажной станции, где часто получал присланные мне товары. Туда я и направился, знаком велев жене следовать за мной; только поэтому нам удалось сесть в поезд.
На путях стояло два состава. Один — воинский, и солдаты в расстегнутых мундирах насмешливо поглядывали на эвакуирующихся.
Во второй состав пока еще не пускали. Нет, не всех. Жандармы сдерживали толпу. Тележку я бросил. Сновали молодые женщины с нарукавными повязками, которые занимались стариками и детьми.
Одна из них заметила, что жена моя беременна и держит за руку дочку.
— Вам сюда.
— Но мой муж…
— Для мужчин отведены места в товарных вагонах, посадка будет позже.
Никто не спорил, не протестовал. Все подчинялись общему движению.
Жанна то и дело растерянно оборачивалась, пытаясь отыскать меня среди множества людей. Я крикнул:
— Мадемуазель! Мадемуазель! Девушка с повязкой вернулась ко мне.
— Передайте ей это. Тут еда для ребенка.
Кстати, это была вся еда, которую мы взяли с собой.
Я видел, как они поднимаются в вагон первого класса, и Софи со ступеньки помахала мне рукой, вернее, не мне, а в мою сторону разглядеть меня в этом скоплении людей она не могла.
Меня жали и стискивали. Я все время хватался за карман, проверяя, как там запасные очки, вечная моя забота.
— Да не толкайтесь вы, — кричал человечек с усиками.
А жандарм все время повторял:
— Не напирайте! Поезд отправится не раньше чем через час.
2
Женщины с повязками все продолжали устраивать стариков, беременных женщин, маленьких детей и инвалидов в пассажирские вагоны, и многие так же, как я, гадали, хватит ли в конце концов места в поезде для мужчин. Я с иронией представлял себе такую картину: мои жена и дочь уедут, а мне придется остаться.
Наконец жандармам надоело сдерживать напор толпы. Они внезапно сняли оцепление, и люди хлынули к пяти или шести товарным вагонам в хвосте состава.
В последнюю минуту я отдал Жанне заодно с продуктами чемодан, где были дочкины вещи и кое-какие вещи жены. У меня остался довольно тяжелый чемодан, а в другой руке я с грехом пополам тащил черный кофр, который на каждом шагу бил меня по ногам. Я не чувствовал боли. Я ни о чем уже не думал.
Людской поток тащил меня, задние толкали, а я только старался держаться поближе к раздвижной двери, и мне удалось пристроить чемодан у стенки; задыхаясь, я уселся и поставил между колен чемодан.
Сначала спутники, мужчины и женщины, были видны мне только ниже пояса, и лишь позже я разглядел лица. Сперва мне показалось, что я никого не знаю, и это меня удивило, потому что Фюме — городок маленький, тысяч на пять жителей. Правда, со всех окрестностей наехали земледельцы. Многолюдный квартал, который я плохо знал, опустел.
Каждый поспешно располагался, готовый защищать свое местечко, и из глубины вагона какой-то голос прокричал:
— Полно! Эй, вы, не пускайте сюда больше!
Слышались первые нервные смешки, свидетельствовавшие, что люди несколько приходят в себя. Взгляды немного смягчились. Все начинали осваиваться с бегством, устраивали вокруг себя чемоданы и узлы.
Двери по обе стороны вагона были открыты, и люди без интереса смотрели на толпу на перроне, толкавшуюся в ожидании следующего поезда, на буфет и стойку, осаждаемые пассажирами, на бутылки пива и вина, переходившие из рук в руки.
— Скажи-ка, ты… Да, ты, рыжий… Не принесешь мне бутылку?
Я собрался было сходить посмотреть, как устроились жена и дочка, а заодно успокоить их, рассказав, что для меня тоже нашлось место, но побоялся, что, вернувшись, найду это место занятым.
Мы ждали не час, как объявил жандарм, а два с половиной. Несколько раз поезд дергался, буфера сталкивались, и мы затаивали дыхание в надежде, что наконец-то трогаемся. Один раз поезд дернуло оттого, что к составу прицепили еще вагон.
Те, кто остался у открытых дверей, сообщали тем, кому ничего не было видно, что происходит:
— Цепляют еще не меньше восьми вагонов. Теперь до середины кривой всё вагоны, вагоны…
Между теми, кто разместился и был более или менее уверен, что уедет, установилась своего рода солидарность.