– Послушай-ка,– проговорил Карабин.– Что это геологи в конце приписали? – Голос Карабина звучал тихо, но он старался.– Слышал я, как вы читали записку.
– Они приписали, что наши погнали немцев под Курском и Орлом. Видно, и радиоприемник с собой возят.
– Везет же людям,– вздохнул Карабин.– Жар у меня. В глазах круги, и тошнит, зараза.
– Достало тебя, парень… Лечить тебя буду. Спирт с черемшой дам. Может, вытряхнет из тебя хворобу.
Помолчали.
Старший продолжал возиться. Передохнув, Карабин произнес:
– Не могу я спирт. Хуже мне будет. И так горю, еще спиртом в себя плеснуть, совсем худо будет.
– Понимаю… Мне помогает,– растерянно пробормотал Старший.– Каждому свое, понимаю… Вот у некоторых северных народов есть лечение– холодная вода. Когда высокая температура, в воду ледяную лезут. Клин клином вышибают.
– Не помирают?
– Кто и помирает… А ты спирта испугался.
– Не испугался я. Организм не принимает. Я и водки не пью. Желудок не принимает, выбрасывает.
– Ну и хорошо. Вытряхнет все, будешь как стеклышко.
– Сил у меня нет, чтобы еще вытряхивать…
Еда сегодня предстояла царская. Главное: мучные лепешки. Кажется, век не пробовали изыскатели такой еды. Вздремнуть бы после нее, так нет– надо сегодня еще оморочку соорудить, завтра или в крайнем случае послезавтра надо отплывать. Вот-вот шуга пойдет, недаром ночью от реки звук шел такой, словно шишки лопались– верный признак близкой шуги…
– Хорошее дерево, говоришь, подобрал?– спросил Старший.– Тополь?
– Нет, пихта,– ответил Младший.– И у самой воды.
– Все удачно сложилось бы, если б не Карабин,– вздохнул Старший.– Сейчас дал ему спирта глотнуть. Зубы стиснул, не принимает.
– Тоже мне одуванчик,– недовольно проворчал Младший,– спирт не принимает, барин.
Он был на два года взрослее Карабина, ему уже минуло двадцать три.
– Еще кержак считается,– не унимался Младший.– Погрузим его в лодку, пусть сидит себе, раз такой барин.
Дерево и вправду было отличное. С шелковистой темной хвоей, с гладкой синеватой корой. И древесина мягкая, пила такую берет аккуратно, выпрастывая желтые масляные опилки…
«Ты уж извини нас, красавица,– приговаривал Старший.– Мы не сдуру тебя валим. Без тебя, красавица, нам никак нельзя обойтись»,– и пихта сочувственно подрагивала широкими лапами хвои, прощаясь с тайгой, что так неосторожно и доверчиво отпустила ее на излучину, к самой воде, такой тяжелой и медленной перед ледоставом…
Работа предстояла немалая. Надо зачистить ствол от ветвей. Выдолбить траншею. Перевернуть вверх дном и, поставив носом и кормой на два пенька, подвести под траншею дровишек, желательно осиновых, чтобы тлели подольше. Над тем жаром раздать борта, да так, чтобы не лопнули. Иначе все надо заводить сначала. Это была не первая оморочка в жизни Старшего, наловчился. Правда, тяжеловато было с голодухи, да после такого трудного маршрута…
Отдых они себе определили, когда под траншеей разгорелся бледно-желтый огонек. Поначалу робкий, он смелел на глазах, облизывая осиновые чурки. Младшийвнимательно следил за костром, сбивая высокое пламя, если оно доставало янтарное нутро траншеи…
Старший с наслаждением потягивал скрученную из бересты козью ножку, набитую дареным табаком, и тоже приглядывался к костру.
И тут странный хлюпающий звук нарушил студеную тишину тайги. Что там такое? Медведь-шатун, не иначе. А может, и росомаха…
Старший приподнялся, вытянул шею, напряженно вглядываясь в тальник.
К хлюпающему звуку присоединилось явственное бормотание человеческого голоса. Откуда тут взяться человеку?
Старший сделал несколько шагов, приблизился к тальнику и раздвинул податливые влажные стебли…
В черной закипающей стужей воде он увидел полураздетого человека. Тот стоял на четвереньках. Бледно-синее от холода тощее тело зависало над водой, опираясь на худющие руки. С опущенной головы спадали лохматые, давно нечесанные волосы…