Мы коротаем время, глядя на меняющийся пейзаж, разговаривая, играя в разные игры. У миссис Скетчерд с собой шашки и Библия, я листаю ее в поисках любимого маминого 120-го псалма: «возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю…»
Я одна из немногих детей в этом поезде, кто умеет читать. Мама давно, еще в Ирландии, показала мне все буквы, а потом обучила письму. Когда мы приехали в Нью-Йорк, она заставляла меня читать ей вслух – все слова, какие попадались на глаза, на коробках и бутылках, которые я находила на улице.
– Доннер, газ-ированные нап…
– Напитки.
– Напитки. Лемонкист, содовая вода. Искусанные…
– Искусственные.
– Искусственные кра-сители. Добавка лимоновой… лимонной кислоты.
– Молодец.
Когда я научилась читать бегло, мама порылась в обтрепанном сундучке, стоявшем рядом с ее кроватью, и вытащила оттуда сборник стихов в твердом переплете, синем с золотой каемкой. Фрэнсис Фахи был поэтом из Кинвары, он родился в семье, где было девятнадцать детей. В пятнадцать лет стал помощником учителя в местной школе для мальчиков, потом перебрался в Англию (как и все ирландские поэты, пояснила мама), там общался, например, с Йейтсом и Шоу. Мама аккуратно переворачивала страницы, водила пальцем по черным строчкам на тонкой бумаге, проговаривая слова про себя, пока не находила то, что надо.
– «Залив Гэлвей», – говорила она. – Мое любимое. Почитай вслух.
Я читала:
Прочитав все это с запинками, с ошибками, я поднимаю глаза и вижу на мамином лице две полоски от слез.
– Иисус, Мария и Иосиф, – говорит она. – Зачем мы оттуда уехали?
В поезде мы иногда поем. Мистер Куран еще перед отъездом разучил с нами песню и теперь как минимум раз в день дирижирует стоя:
Мы останавливаемся на станции закупить припасы для бутербродов, фрукты и молоко, но выходит из вагона только мистер Куран. Я вижу из своего окна его белые штиблеты, он договаривается на платформе с фермерами. Один протягивает ему корзину яблок, другой – мешок хлеба. Еще один, в черном фартуке, запускает руку в ящик, разворачивает оберточную бумагу, и оттуда показывается желтый кусок сыра; у меня начинает урчать в животе. Кормят нас скудно: за последние сутки выдали лишь хлебные корки, молоко и по яблоку; то ли они боятся, что еда кончится, то ли считают, что нам это полезно для души.
Миссис Скетчерд марширует по проходу, ведя за собой по две группы – размяться, пока поезд стоит.
– Трясите ногами по очереди, – командует он. – Это полезно для кровообращения.
Малыши хнычут, мальчишки постарше при первой возможности устраивают всякие мелкие шалости. Мне совершенно не хочется связываться с этими мальчишками, для меня они похожи на стаю бездомных псов. Наш хозяин мистер Каминский называл таких «беспризорниками» и говорил, что они сбиваются в банды, воруют кошельки, а то и похуже.
Когда поезд отходит от станции, один из мальчишек зажигает спичку, вызвав гнев мистера Курана, тот дерет ему уши и кричит так, чтобы слышал весь вагон, что мальчишка – паршивый, ни на что не годный шматок грязи на зеленой Господней земле и никогда из него не выйдет ничего путного. В результате в глазах приятелей мальчишка становится настоящим героем, и они принимаются измышлять разные способы вывести мистера Курана из себя, но при этом избежать наказания. Бумажные самолетики, громкие отрыжки, потусторонние завывания, за которыми следует приглушенное хихиканье, – мистер Куран вне себя оттого, что никак не может определиться, кого же наказать. И действительно, ну а что он может сделать, разве что выкинуть их из вагона на следующей станции? Этим он в конце концов им и грозит, нависнув над сиденьями двух главных заводил, но в итоге тот, что покрупнее, дерзко отвечает, что с удовольствием сам доберется куда надо, он два года так жил и прекрасно справлялся – чистить обувь можно в любом городе Америки, это уж точно, и, кстати, это куда лучше, чем жить в стойле с коровами, питаться из свиного корыта, а потом еще и попасть в плен к индейцам.