Даже света и воздуха вполне хватало; громоздкие стальные двери-щиты были заменены на неказисто сваренные, но крепко и плотно пригнанные решетки, переплетенные колючей проволокой. Понятно, не из гуманных соображений, а чтобы приглядывать за арестантами, не открывая дверей.
Кормили дважды в день, утром и вечером, для чего заключенных строем прогоняли вдоль вагона-кухни, где женщины черпаками наливали вполне добротные порции — поутру кукурузную баланду, а в конце дня неаппетитного вида безвкусное месиво — во всевозможные металлические и пластмассовые емкости, выдававшиеся заключенным на руки, посудины, которыми арестантов снабжали в первый день плена. Маккензи досталась пустая банка из-под кофе, и у него уже стали наклевываться некоторые ценные идеи, как сделать из нее какое-никакое оружие. Эта посудина была у заключенного единственной собственностью, и оберегалась она с неестественным рвением. Маккензи раз уже довелось видеть пакостную склоку из-за обыкновенной пластмассовой салатницы, чуть не превратившуюся в драку.
На ночь поезд останавливался. Поначалу это удивляло, но затем Маккензи понял, что ночная езда опасна из-за состояния путей даже при включенном на переднем локомотиве прожекторе. Поэтому ночами поезд просто стоял на рельсах (всегда, кстати, в таком месте, где подступы к нему легко просматривались и простреливались из тяжелого оружия), а наружу высылалось оцепление из штурмовиков.
Вот тогда, в это безмолвное время, Маккензи укладывался на всю ночь спиной на пол, который, наконец, не трясся, не мотался, не подпрыгивал, и пытался собраться с мыслями, благо к тому располагала тишина. Ее время от времени прорезал голос, мужской или женский (дурные сны); иногда до слуха доносилась возня, вслед за чем сбивчивая поступь, а там — журчание над одной из параш. Потом снова шаркание и, как правило, приглушенное ругательство. Затем снова тишина. А то слышалось похрустывание гравия под сапог а-ми — значит, снаружи проходит кто-то из охраны; за ценным живым материалом в вагонах осуществлялся строгий догляд, денно и нощно…
С собратьями по вагону Маккензи вступать в знакомство не спешил, не пытался даже заводить разговоров. В основном это были люди из городка, где Маккензи попался; держались они кучкой и ко всему относились настороженно, ясно ощущалось, что Маккензи для них такой же чужак, как и охрана. Открытой враждебности не проявлялось, просто реакция их на него была такой же, как на пустое место. Иногда Маккензи, «Невидимка Вагона Номер Три», подумывал, а не закутаться ли действительно в бинты, как исполнитель той роли, Клод Рейнс?
Впрочем, на деле желания с кем-либо сходиться у него и не было. Маккензи еще не определился, каким образом устроит побег (в голову ночами стучались десятки мыслей, они крутились, рассматривались, но окончательного плана еще не было, а когда такая идея и оформится, то побежит он сам, с собой брать никого не будет).
А что он сбежит, так это было однозначно, даже и вопросов быть не может. Когда-то давно, еще пилотом морской авиации, Маккензи прошел подробный курс способов и техники побега из плена и выживания. Главное при этом — никогда не воспринимать плен как нечто всерьез и надолго, а лишь как недоразумение, с которым надо по возможности кончать сразу же. Смиришься — тогда все, считай, что ты обречен.
Инструктор по технике выживания из лагеря Куантино, помнится, нередко приводил цитату из книги одного офицера-британца, осуществившего в годы Второй Мировой ряд блестящих по дерзости побегов. «Я считаю, — писал англичанин, — нет такого понятия, как тюрьма, откуда невозможно сбежать, разве что сама оболочка человека. Иногда же, подозреваю, и это не более чем искусная пропаганда со стороны начальника тюрьмы».
— Ну ладно, катим, — монотонно подытожил капрал. — Пакуйтесь, письки вы тряпошные!
У себя, в уединенном купе, генерал Декер, усердно наяривая, рассуждал вслух:
— Одна из старейших воинских традиций, Ричи, это святое содружество воинов. Основа всех великих братств по орудию… Римляне, афиняне, самураи, спартанцы… О Боже, м-м-м… Спартанцы… — Декер начинал слегка заходиться. — Ричард Львиное Сердце, Ахиллес…
— Да, сэр, — выдавил Ричи несколько стесненно.
— Стоять спокойно, Ричи!
— Это не я, сэр, Поезд, по-моему, тронулся.
— А-а… Хорошо. И ко времени. Как и вы, мой Ричи, оказались, как и вы…
5
На следующее утро, когда в белесом предрассветном сумраке арестанты выстроились на утреннюю раздачу, из задней двери вагона-кухни свесился сочащийся потом лысый толстяк в сероватом от потеков фартуке. Вид у него был обеспокоенный.