— Испугались, чертенята! То-то же!
Солнце поднялось высоко. Стало жарко, и мы решили искупаться.
— Айда на речку! А потом опять за картошку.
Речка Торгус не очень глубокая, неширокая, но быстрая, протекала в низинке, в полуверсте от вокзала. Она перерезала железнодорожную насыпь. С берега на берег перекинулся мост. Высокий, ажурный, красивый, он покоился на трех железобетонных опорах и нес на себе два ряда стальных рельсов. При въезде на мост и выезде с него были устроены дощатые будки. В них круглые сутки стояли часовые с винтовками. На левом берегу, в окопах, укрытая маскировочной сетью, притаилась зенитная батарея.
К мосту близко подходить не разрешалось: запретная зона.
Между станцией и мостом в реку врезалась отмель, а за ней, под берегом — омут. На отмели мы удили хариусов, ельцов и пескарей. В омуте водились щуки, окуни. Берега поросли ивняком, который ближе к мосту был вырублен начисто, чтобы часовые могли просматривать местность.
Отмель называлась Ивушкиной. Возле нее, на песчаном, обращенном на юг берегу, мы всегда загорали.
Неподалеку, по насыпи, через мост все шли и шли составы, торопливо и неистово грохоча по рельсам.
Мы разделись и кинулись в воду. Плавали, ныряли, а после стали в круг и «заварили кашу» — с шумом мутили воду сцепленными руками.
Потом заметили на берегу Графа. Он стоял на корточках возле нашей одежды и что-то делал, суетливо работая руками. Беловолосая голова его, как шар, блестела на солнце.
— Эй, Граф! Ты что там делаешь? — кинулись мы к нему.
Сопя и краснея от усилий, Юрка завязывал узел на рукаве Петькиной рубахи, словно бы не замечая нас. Петька приподнял его за шиворот:
— Зачем ты это?
— Узелок н-н-на память, — невозмутимо ответил Граф, точь-в-точь повторив Петькины слова. Мы вспомнили, что три дня тому назад Петька из озорства завязал узел на мокром рукаве Сережкиной рубахи.
— А намочить у тебя ума не хватило? Моченый узел и зубами не скоро развяжешь!
— Н-н-намочить забыл.
Граф отошел в сторону и принялся разглядывать мост и речку. На воде словно блестели тысячи маленьких осколков от зеркала так, что глазам становилось больно.
— А я сегодня ел гречневую кашу, — щурясь, похвастался Граф. — Вкусно!
Он даже облизнулся.
— А губа у тебя не болит? — усмехнувшись, спросил Петька, без труда развязав узелок на своей рубахе.
— З-з-зажила. Только еще немножко болит, когда горячее ем. Я д-д-дую на горячее…
— Юрка, можешь выкупаться, пока мы тут, — разрешил Сережка.
Граф покосился на нас недоверчиво:
— Надо раздеваться, — не то спросил, не то утвердительно произнес Граф.
— Как же не раздеваться? Конечно, надо.
— Хитрые! Еще мне завяжете узел!
— Была нужда! — небрежно бросил Петька.
Юрка улыбнулся, не спеша снял рубашонку, трусики, поверх них положил камень-голыш и побежал к воде, оглядываясь.
— Да не оглядывайся! — крикнул Сережка. — На быстрину не заходи!
Граф купался недолго. Вскоре он вышел из воды. На теле у него появилась гусиная кожа, нижняя губа, синяя от недавнего ожога, ходила ходуном.
— Х-х-холодно, — пробормотал он сипло.
— Ложись сюда, на песок. Согреешься, — позвал брат.
Граф растянулся на горячем песке.
— Юрка, расскажи что-нибудь, — лениво обронил Петька, почесывая одну босую ногу другой.
— А я н-н-не Юрка…
— Кто же ты?
— Г-граф Тар-та-к-ковский, вот кто!
— Какой же ты граф? Под носом сопли, губа синяя. У настоящего графа усы, — сказал я.
— И ходит он во фраке, а не в трусиках, — добавил Петька.
Граф молчал, раздумывая над тем, что мы ему сказали. Разговор ему, видимо, не нравился, и он перевел его на другое:
— Почему вы не п-подождали меня? Я т-тоже хотел на реку.
— Не маленький, сам дорогу знаешь!
— Да я-то знаю… только вам надо было подождать меня.
Юрка вскочил, надел трусики, подпрыгивая на одной ноге. Одевшись, стал на колени и начал рыть в песке ямку сучком, подвернувшимся под руку. Солнце припекало, лежать на пляже было приятно: на душе легко, мысли какие-то неторопливые, будто полуденные облака в ясный безветренный день, тихо плывущие по небу.
По железнодорожной насыпи к мосту спешил товарный поезд, грохоча на всю окрестность. Из трубы паровоза вырывались клочья дыма и висли на верхушках кустарника. Состав втянулся в ажурное переплетение моста, и гул от грохота колес стал явственней и громче.
Мы молча провожали эшелон взглядами. Петька мечтательно сказал: