Выбрать главу

По приглашению директора библиотеки С. Есенин выступил перед слушателями «Студии искусств», которая называлась также и «Студией живого слова». Об этой встрече оставила воспоминания Евгения Эммануиловна Ромонат, одна из слушательниц студии: «Занятия наши проходили в помещении библиотеки, когда в ней не было посетителей. Есенина сюда привел Ширяевец, которого мы все хорошо знали. Он представил своего друга, и тот без предисловий и уговоров стал читать свои стихи. Читал очень просто, без рисовки и завывания, как иные поэты. Каждое его слово будто ложилось в душу, а все мы, студийцы, именно в этом кое-что понимали после серьезных занятий с Кулинским. Не могу забыть, как он читал «Песнь о собаке» - удивительно точно и человечно, так что слезы появились у многих на глазах, да и сам поэт, кажется, был растроган, и голос его дрожал. Чувствовалось, что он не декламирует, а переживает то, что запечатлено в слове. В этот момент для нас не важно было, что это читает сам Есенин, и значительным казалось то чувство сострадания и боли, которое поэт донес не только словом, но и сердцем, голосом, душой. Эта встреча произвела на нас всех огромное впечатление и наложила отпечаток на дальнейшие наши занятия: Хотелось проникнуть в глубины поэтического слова, ощутить в нем ту проникновенность и человечность, какие слышны были в голосе Есенина» (25, с. 92-94).

Те, кто встречался с Есениным во время его пребывания в Ташкенте, всегда подчеркивали популярность поэта среди горожан, особенно молодежи. Мария Андреевна Гейциг, в то время слушательница бухгалтерских курсов, рассказывала, что когда разносился слух о выступлении Есенина, занятия на курсах стихийно прекращались, молодежь бежала туда, где по слухам он должен был читать свои стихи. (25, с. 99).

В Новом городе Ташкента с учетом своих возможностей горожане старались не отставать от европейской культуры, стремились следовать последней моде в кино, танцах, песнях. Есенин относился к этим веяниям с прохладцей. Художник А. Волков вспоминал: «В Ташкенте на все была мода… на танец шимми, на Джимми, остроносые ботинки. В кинотеатре «Хива» шел фильм «Кабинет профессора Калигари» с Конрадом Вейтдом в главной роли. Есенин в кино не пошел. Сказал: «Надоело». Пробовали его затащить в концерт, где заезжая певица пела «Шумит ночной Марсель». Но он и оттуда удрал – по ногам со скандалом. «Пустите, - говорит, - меня, не за тем я сюда приехал». Вышел на улицу, а там верблюд стоит, склонил к нему свою голову. Есенин обнял его за шею и говорит: «Милый, унеси ты меня отсюда, как Меджнуна…». Пришел ко мне, сел на пол в комнате возле окна и стал читать стихи «Все познать, ничего не взять пришел в этот мир поэт». Потом он написал о Бухаре, которую никогда не видел «И стеклянная хмарь Бухары». Хоть всю жизнь проживи в Туркестане, лучше не скажешь. Эта хмарь, знаете, что ? Зной, смешанный с пылью веков, зной, оплавляющий камни бухарских куполов, их голубые изразцы. И откуда он это знал? Ведь он никогда не видел Бухары. Где же начинается Восток? И еще это, помните: «Я люблю этот город вязевый». Как там сказано? «Золотая дремотная Азия опочила на куполах…» (48).

Постепенно С. Есенин стал проявлять тоску по России. «Я помню, мы пришли в старый город небольшой компанией , долго толкались в толпе, а затем уселись на верхней террасе какого-то ошхане, - вспоминал В. Вольпин. - Вровень с нами раскинулась пышная шапка высокого карагача – дерева, которое Есенин видел впервые. Сверху зрелище было еще ослепительнее, и мы долго не могли заставить Есенина приступить к еде. В петлице у Есенина была большая желтая роза, на которую он все время бережно посматривал, боясь, очевидно, ее смять. Когда мы поздно возвращались в город на трамвае, помню то волнение, которым он был в этот день пронизан. Говорил он много, горячо, а под конец заговорил все-таки о березках, о своей рязанской глуши, как бы желая подчеркнуть, что любовь к ним у него постоянна и неизменна» (4, с. 425).

В письме Р.В. Иванову-Разумнику после рассуждений о языке и образах в поэзии С. Есенин неожиданно перешел к вестям московским. Он вспомнил, что в первом сборнике «Дома искусств», который читал перед отъездом в Туркестан. писатель Евгений Иванович Замятин опубликовал небольшую статью-памфлет «Я боюсь», в которой высказал опасения, что в русской литературе будут занимать место юркие представители, вытесняя подлинных литераторов. Е. Замятин очень кратко отозвался и об имажинизме, заметив попутно, что творчество поэтов-имажинистов вторично и они неминуемо окажутся в будущем в поэтическом тупике. С. Есенина задело, что Е. Замятин высоко отозвался о поэзии В. Маяковского: «И по-прежнему среди плоско-жестяного футуристического моря один маяк – Маяковский. Потому что он – не из юрких…». Е. Замятин юмористически обыграл название сборника В. Шершеневич «Лошадь как лошадь» при противопоставлении имажинизма и футуризма: «Лошадизм московских имажинистов – слишком явно придавлен чугунной тенью Маяковского. Но как бы они ни старались дурно пахнуть и вопить - им не перепахнуть и не перевопить Маяковского» (VI, 500). С этим С. Есенин никак не мог согласиться. «Посмотрите, что пишет об этом Евг. Замятин в своей воробьиной скороговорке «Я боюсь» № 1 «Дома искусств», - писал он Р.В. Иванову-Разумнику. –Вероятно, по внушению Алексея Михайловича он вместе с носом Чуковского, который ходит, заложив ноздри в карман, хвалит там Маяковского, лишенного всяческого чутья слова. У него ведь почти ни одной нет рифмы с русским лицом, это помесь негра с малоросской (гипербола – теперь была, лилась струя – Австрия). Передайте Евгению Ивановичу, что он не поэта, а «Барыбу увидеть изволили-с» (VI, 125-126). У Есенина была великолепная память. Он читал повесть Е. Замятина «Уездное», в которой главный герой Анфим Барыба внешне напоминал Маяковского. Вот как в повести говорилось о Барыбе: «Тяжкие железные челюсти, широченный четыреугольный рост… Да и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких прямых и углов» (VI, 500). Этот образ очень напоминал Маяковского, с которым у Есенина происходили неоднократно стычки при оценке поэтического мастерства. Есенин не скрывал своего мнения о поэзии Маяковского, подчеркивая принципиальное между ними различие. Он говорил поэту Эрлиху: «Знаешь, почему я – поэт, а Маяковский так себе – непонятная профессия? У меня родина есть! У меня – Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него – шиш! Вот он и бродит без дорог, и тянуться ему некуда». (51). С. Есенин хотел дальше развить свою мысль, но ограничился только намеком, что в нападках на имажинистов виноват писатель Алексей Михайлович Ремизов, но конкретных примеров не привел, перейдя вновь на разъяснение сути художественного образа.