Андрейка очень хотел, чтобы лебедь улетел. Но лебедь не улетал, совсем снизился над землёй и вдруг, после новых выстрелов, также камнем упал рядом со своей подругой.
Мать ударила плёткой лошадь и поскакала к машине. Андрейка — за ней. Но их заметили. Не подобрав убитых лебедей, тот, что был в городской одежде, сел в «Победу» и уехал. Хромой тяжело бежал по дороге и что-то кричал вслед. Андрейка ещё никогда не видел мать такой, как в ту минуту, когда она догнала хромого. Она наехала на него лошадью и ударила по лицу плёткой.
— Ты хуже коршуна, Бадма! — крикнула мать.
Андрейка тоже узнал его. Это был хромой старик Бадма, самый ленивый чабан в колхозе.
— Сдурела, Сэсык? Пошто бьёшь меня?
— Ты пошто лебедей стреляешь?
— Мне начальник велел. Он стрелял, и я стрелял.
— Уехал твой начальник, испугался! Я теперь всем расскажу. В суд на тебя Арсен мой напишет!
— Ударь ещё, Сэсык, — попросил Бадма, — а в суд не надо писать.
— Эх ты, козёл поганый! — Мать, даже не взглянув на Бадму, поехала к отаре.
С тех пор Андрейка не любил всех, кто стреляет в птиц. Стрелять можно в волков, потому что волки забираются в хотоны и губят овец, потому что они задрали козу — Катину мать. Можно было убивать лис — они очень хитры, вороваты, из них шьют такие красивые малахаи…
Рябчиков Андрейка видел впервые, они ему очень понравились. Вот почему он был рад, что дед Егор не взял с собой ружьё. Но дед Егор всё равно не стал бы стрелять в рябчиков. Он хороший, не то что хромой Бадма, которого даже из колхоза теперь исключили.
Дед Егор распряг лошадь, привязал её вожжой за дерево, чтобы она могла щипать траву и не ушла, а сам взял топор, пилу и приступил к работе.
Андрейка подождал, пока дед подрубил дерево топором, а потом взялся за ручку пилы — и пошла работа.
Они пилили тонкую берёзу. Жёлтые опилки падали на траву и попадали Андрейке на унты. Вскоре пила пошла совсем туго, дед Егор вытащил её и плечом подтолкнул берёзку в сторону.
Андрейка сбросил с себя малахай, дэгыл и остался в чёрной сатиновой рубашке и широких брюках, заправленных в унты. Дед Егор посмотрел на его отросшие волосы с упрямыми хохолками на лбу и макушке, на всю его крепко сбитую фигурку с широкими плечами и с удивлением сказал:
— Как это только ты не упаришься от жары? Дэгыл на тебе, малахай… Я вон в одной рубашке на телеге ехал, и то весь спёкся.
Андрейка пожалел, что разделся: не так уж ему было жарко, мог бы и потерпеть, зато дед Егор удивился бы ещё больше.
— Устал? — спросил дед Егор.
— Не… — Андрейка повёл плечами.
— Отдохни, а я ветки порублю.
Когда ветки были обрублены, дед Егор сказал, что теперь берёзу надо разрезать на четыре части: будут ножки для обеденного стола на стане.
Потом стали пилить лиственницу.
— Дедушка, а где у лиственницы листья? — спросил Андрейка.
Дед Егор надолго закашлялся.
— А у неё нет листьев. Вишь, иголки заместо листьев, — наконец ответил он.
— А почему говоришь «лиственница»? — допытывался Андрейка.
Дед Егор посмотрел на дерево, хмыкнул и почему-то с сердцем сказал:
— Это уж не меня спрашивай — не я называл! Испокон веку так зовут — лиственница да лиственница.
Дед Егор нарубил воз зелёных веток и вместе с Андрейкой напилил девять чурбаков одинакового размера. А один чуть побольше.
— Это заместо стульев будет, — пояснил он, — а то на земле сидеть-то — оно не очень удобно.
Андрейка поставил самый большой чурбачок и попытался сесть на него, но упал: было слишком высоко.
Дед Егор засмеялся:
— А ты ведь на свой стул сел, не ошибся! Да только я его ещё в землю врою — вот он помене и станет.
У Андрейки ныли плечи и горели ладони. Он взглянул и увидел, что они покраснели, покрылись белыми бугорками, на них поднялись мозоли, а в нескольких местах даже лопнули.
— Ну-к, покажи, — попросил дед Егор. — Эх, неладно мы с тобой сделали. Руки у тебя теперь будут болеть, мать заругается.
— Не заругается, — заверил Андрейка.
Дед Егор сокрушался:
— И как это я, старый дурак, не догадался, что руки-то у тебя ещё непривычные к пиле! Задаст теперь мне Суворов за тебя, обязательно задаст!
— Не задаст! Стану я ему показывать! — сказал Андрейка. Ему было больно, но он даже не поморщился. Настоящий мужчина должен уметь переносить боль.
— Ну вот что, паря Андрей, — решил вдруг дед Егор, — я сейчас запрягу Быстрого, и мы доедем с тобой до Кислого ключа — тут недалеко. Там, брат, такая вода — все болезни лечит, от неё все раны затягивает! Когда я партизанил в гражданскую войну, ранен, значит, был в ноги, — так за две недели раны затянуло… Давненько я там не был…
Андрейка с любопытством взглянул на деда Егора, будто увидел его впервые. Как это партизанил дед Егор? И какая там гражданская война была? С фашистами?
— Ну, милый, это долго рассказывать, — с непривычной суровостью сказал дед Егор. — Гражданская война давно была. Это не только тебя на свете не было, а, почитай, ещё твои отец и мать не родились… И вот тогда мы решили отобрать власть у всех буржуев и кулаков и установить, значит, свою Советскую власть. Прогнали мы всех буржуев и кулаков. Рабочих и крестьян власть стала. А фашисты — это уже потом отнять захотели эту власть. И тут, значит, твой отец, Костя Суворов и другие, кто помоложе меня, воевали с фашистами и власть Советскую защищали от них. Ну, а когда фашистов разбили, тогда и ты родился.
Так вот, оказывается, кто такой дед Егор! Андрейка даже и не подозревал, что дед Егор, этот маленький старичок, был на войне и прогонял буржуев и кулаков. Андрейка ни разу в жизни не видал ни одного буржуя, ни одного кулака, даже ни одного фашиста. Но если против них воевали дед Егор, дядя Костя и отец — значит, это самые плохие люди. И Андрейка не любил их так, как только мог. Отец ведь немало ему рассказывал об этих фашистах, и пусть дед Егор не сомневается: Андрейка вырастет и покажет им…
Дед Егор увязал верёвкой воз с ветками, запряг Быстрого, и они поехали к Кислому ключу.
Дед Егор сидел теперь на передке, а Андрейка забрался на самый верх. Он снова уже надел дэгыл, и на голове его, как всегда, был малахай с красной кисточкой.
У деда Егора такая тонкая шея, вся в глубоких морщинах, и седые волосы выглядывают из-под фуражки…
Андрейке почему-то становится стыдно, что он пел о том, как дед Егор пересолил суп и выпустил из бочки воду. Подумаешь, какое дело: суп всё равно весь съели. Андрейка и не заметил бы, что он пересоленный, если бы не сказали другие. А с водой дед Егор тоже не виноват. Если уж говорить правду, то эту воду выпустил не дед Егор, а Рыжик — захотел пить, вытащил зубами пробку из бочки, а вода вся и вытекла. Это большая Андрейкина тайна, он тогда вперёд всех пришёл к вагончику и увидел, как Рыжик подставил морду под струю воды; а дед Егор в это время на телеге уехал за горючим. Андрейка всё понял, но не захотел выдавать Рыжика. В общем, всё тогда обошлось. Дядя Костя сделал деду Егору выговор, даже погрозился рассказать об этом председателю колхоза. А Рыжик был ни при чём. И никто ему не делал выговоров, даже бичом не ударили. Андрейка, конечно, очень был рад, что всё так хорошо обошлось, и песню сегодня пел. Ему нисколько не было стыдно.
А сейчас он сидел на возу, у него очень жгло в ладошках; он сердился на Рыжика, на себя и даже на Няньку: ведь могла отогнать Рыжика от бочки! А Нянька не знала, заскочила на воз и лежала рядом, высунув язык. Когда Нянька вдруг лизнула его ладошку, Андрейка нахмурился, тяжело вздохнул, глаза его стали узкие, как семечки, и он зло прикрикнул:
— Нянька дура! Не трогай!
— Чего это ты? — Дед Егор обернулся к нему.
— Нянька ладошки лижет. Беда хитрая! — неизвестно почему добавил Андрейка. Хотя сам-то он был уверен, что Нянька в эту минуту чувствовала свою вину.
Они выехали на большую поляну.
Андрейка увидел здесь старую избушку, которая глубоко вросла в землю. Через поляну бежали столбы с натянутыми проводами.