— Вот, ружьишко пробую, — сказал он с фальшивой улыбкой на полном, мучном лице.
Из леска вышел мальчик лет десяти и остановился в нескольких шагах от нас.
— Вам известно, что это браконьерство? — сказал я.
— Ружьишко пробовал, — повторил человек. — Вот и сынок может подтвердить. Так, сынок?
Вместо ответа мальчик сунул палец в нос. Он походил на отца: такой же крупный, сытый, мучной.
— Видите, — сказал человек, словно на общепринятом языке жестов ковыряние в носу означало: да, так.
Мне захотелось припугнуть этою лжеца и нарушителя:
— Где работаете? — спросил я строго.
— А в совхозе, — сказал человек тем же вкрадчиво-успокаивающим голосом. — В совхозе имени товарища Буденного, где же еще?
— Вам придется пойти со мной.
Он задумчиво поглядел на меня.
— Знаете, я лучше туда пойду, — он ткнул большим пальцем через плечо. — Я, правда, лучше туда пойду. А вы ступайте потихоньку, куда вам надоть.
Когда он произнес это нарочитое «надоть», взгляд его как-то дурно заволокся. Я вспомнил, что за браконьерство полагается немалый штраф — тридцать рублей новыми деньгами, — и мне стало не по себе. В руках этого мучного, благообразного человека в сильно пахнущем резиной плаще было ружье, а дорога пустынна, не следовало заблуждаться насчет ценности своей жизни в чужих глазах…
Тут поблизости послышался шум мотора. Я оглянулся: ныряя тупым рылом в колдобины, к нам приближался вездеход охотничьей базы. На радости я хотел было отпустить браконьера подобру-поздорову, но он уже не нуждался в моем снисхождении. Поддерживая рукой толстое брюхо, двустволка на плече, он мчался крупной рысью через дорогу к оврагу, высоко вскидывая колени. За ним очень похоже, с недетской тяжельцой, трусил его мальчонка. Солидный, толстый, знающий себе цену человек позорно удирал на глазах собственного сына от опасности, отнюдь не смертельной. Мне стало жаль мальчонку, хотя, верно, он увидит в поведении отца не трусливую низость, а находчивость и ловкость…
Оказалось, сегодня второй день пасхи, и шофер спешил в Тюревище за «горючим». Однако он твердо обещал мне, что сперва вытащит из лужи моего приятеля, а уж затем займется добыванием самогона.
Слово свое он сдержал: когда я приближался к охотничьему домику, в обгон промчалась наша забрызганная грязью машина…
Как свежеет и хорошеет все вокруг, когда прогоняют главного руководящего дурака! Самый воздух становится иным. Не знай я из письма Анатолия Ивановича, что Буренкова выгнали, я и так понял бы это мгновенно. И не потому, что у причала вместо сонно хмельных образин буренковских обормотов, набранных из беглых колхозников, мне виделись славные, серьезные лица подсвятьинских егерей, не потому, что исчезли орудовские знаки, осквернявшие лес, и батарея уборных на береговой круче, осквернявшая озеро, — а по спокойствию и умной тишине, разлитым над базой. Буренков был громогласен, настырен, суетлив, хотя и любил иной раз покрасоваться в истуканьей позе, с рукой, сунутой за борт ватника, с взглядом победителя, устремленным в сторону Дуняшкиной заводи. Он держал людей в вечном напряжении, все служащие — от кухонной судомойки — до охотоведа, сбивались с ног, выполняя его противоречивые указания, но вся эта суматоха не рождала пользы: лодок, чучел и подсадных постоянно не хватало, егерей не доискаться было, приезжие охотники толпой маялись на сходнях, даром теряя драгоценный зоревой час.
Анатолий Иванович познакомил нас с новым заведующим базой. Это был пожилой человек с усталым лицом.
Его сухая, продубленная солнцем и ветром кожа имела тот прочно-красноватый оттенок, что бывает у людей, постоянно живущих на природе. Прежде он заведовал большим охотхозяйством под Астраханью, но вдруг на шестом десятке забарахлили легкие, и его перевели сюда, в сухую сосновую благодать.
Привыкнув к буренковской повадке, мы схватились за карманы, чтобы предъявить заведующему охотничьи билеты, карты отстрела, квитанции на койки и паспорта. Угадав наше намерение, он мягко остановил нас.
— Когда отохотитесь, — сказал он, — то отдадите свои карты егерям, чтобы они проставили количество убитой дичи.