Владимир Александрович Кораблинов
Поездка в деревню
Дорога была длинная, шестьдесят верст.
Сперва, после однообразия и деловой скуки городской жизни, все занимало. Вот промельнули последние кособокие избенки бестолково растянувшейся Ямской; вот поля привольно раскинулись, загуляли золотые волны хлебов; коршун повис в синем небе; кирпичная часовенка при дороге, во ржи. А там и попутные деревеньки поплыли мимо тарантаса – одна, другая, третья, все удивительно похожие друг на друга своим убожеством, своей вековечной нищетой.
Эти деревеньки он и в запрошлом году видел, едучи в гости к Плотниковым, и они поразили его, и он написал тогда «Уж когда же ты, кормилец наш, возьмешь верх над долей горькою…» – стихи, страшные своею правдой, режущие изнеженный слух грубоватой простотой. И сколько же упреков понаслушался в те дни от друзей за измену чистой поэзии и чуть ли не за коммунистическую пропаганду.
Нынче в городских гостиных много шумели по поводу слухов о предстоящей реформе, о даровании вольности мужику. «Об улучшении быта крестьян», как это осторожно называлось. Слухи эти висели в воздухе, как долгожданные тучи в засушливое лето, но неясно было, благодетельным ли дождем они разразятся или так и уйдут, бесследно растают в равнодушных небесах.
«А в усадьбе? – подумал он. – Неужели же там, как и два года назад, безмятежно музицируют, вышивают ковры и болтают о пустяках, переливая из пустого в порожнее? Неужели и этого почтенного семейства не коснулось горячее дыхание жизни?»
Да, представьте, в усадьбе все было по-прежнему.
Та же неторопливость существования, та же умственная дремота. И, как и прежде, – множество девиц, но и они, кажется, остались все такими же, все те же были у них наигранная восторженность, детское присюсюкиванье: «О, мсье Никитин!» «Ах, мсье Никитин!» «Душечка мсье Никитин!» Разница в том лишь состояла, что два года назад все эти дамские ахи и охи с непривычки сладко туманили голову, льстили, а сейчас вызывали чувство раздражения и скуку. Кроме всего, он был неловок в обращении с женщинами, с дамами, и остро сознавал это.
Но среди девичьей пестроты одна сразу же привлекла его внимание: скромна, молчалива, и ведь не красавица, а взглянешь – и глаз не оторвешь. Она не ахала, не жеманничала, не докучала просьбами черкнуть в альбом. Как-то завязался разговор о поэзии, девицы восторгались любимыми стихотворцами: были названы имена Бенедиктова, Кукольника, Жуковского.
Она сказала:
– Некрасов…
– Ох, эта Натали! – возмущенно защебетали девицы. – Вечно не как все, с какими-то выдумками… Какая же это поэзия – Некрасов!
– Браво! – воскликнул Никитин. – Браво, Наталья Антоновна! Я рад, что наши с вами вкусы совпадают…
Она взглянула на него и улыбнулась.
В прошлый приезд в доме главенствовал сам старик Плотников, бывший морской капитан, человек грубоватый, но добродушный, любивший говорить про себя, что он-де «старого леса кочерга» и что «эти новомодные вольнодумцы-либералы» ему поперек горла. Однако при нем мужиков в Дмитриевке отродясь не пороли, а вот нынче, когда всем стал верховодить хозяйский зять, либерал, англоман, скучнейший человек Рудольф Иваныч Домбровский, зуботычины походя сделались явлением обыденным.
До Никитина доходили слухи, что в Дмитриевке нынче случается, что и на конюшне парывают по старинке. Он сперва не верил: как же так, всегда подтянутый, учтивый, образованный, этакий джентльмен, и вдруг экзекуция! Но на второй же день своего гостевания, случайно, гуляя по саду, увидел, как господин Домбровский изящной английской тросточкой отхлестал деревенского пастуха за то, что две коровы через пролом в ограде проникли в парк и нашлепали на дорожке. Заметив Никитина, молодой хозяин нимало не смутился, взял его под руку и даже за сочувствием как бы обратился, возмущенно сказав:
– Нет, каков мерзавец!
– Н-да… – усмехнулся Иван Саввич. – Это вы что же – в преддверии реформы? Наверстываете, так сказать?
– Э, реформа! . – презрительно отмахнулся Домбровский. – Улита едет…
«В этой усадьбе, – подумал Никитин, – не такая уж тишина, как может показаться с первого взгляда…»
К вечеру зашелестел дождь, рано стемнело.