В Каире я не смотрел вертящихся дервишей: мне слишком часто приходилось их видеть на Босфоре. Там же познакомился я и со скутарскими ревунами; но что касается ревунов, то здешние гораздо типичнее. Собираются они в небольшой, чисто выбеленной мечети, Каср-эль-Айне: пол её покрыт камышовою стелькой: стены украшены стихами Корана на пергаменте: в одной из ниш висит оружие необыкновенного рисунка, скорее похожее на орудия пытки, чем на ятаганы и ханджары; впрочем, в мое посещение оно в действие не приводилось. У порога мне навязали на ноги тряпки: любопытных так много, что даже соломенных туфель не хватает. Явился я одним из первых: ревнители веры, большею частью зверской наружности, только что повставали со своих овчинных шкур и, готовясь к богослужении), сбрасывали верхнюю одежду.
Обряд воющих дервишей так же не сложен, как церемония вертунов. Расположившись тесным полукружием или образуя замкнутый хоровод, они взывают к Аллаху и кланяются; воззвания и поклоны, совершаемые всеми за раз, как по команде, сперва чередуются медленно, по прошествии же некоторого времени становятся невероятно часты: поклоны обращаются в уступленное кивание головой и мотание всем туловищем, а вместо слов «ля Илляху илля Лах» (нет Бога кроме Бога), — вначале ритмически и явственно произносимых хором, уста правоверных издают короткое, глухое рыкание; музыка, надрывающая сердце, вторит возгласам дервишей… звуки сливаются вверху, точно где-то под куполом гудит несносно громкая медная труба. Так мало человеческого в хищных лицах молящихся, с длинными черными как смоль волосами, которые при поклонах рассыпаются веером по полу и тотчас снова взлетают на воздух во всю длину, так автоматичны и быстры движения, что фанатики кажутся не отдельными людьми, — а одною сплоченною адскою машиной, где давление дошло до крайней степени, где сейчас, сию секунду, должен произойти взрыв, — и ожидание этого взрыва наполняет холодным ужасом душу. Между тем поклоны делаются все чаще, беспощадная труба в вышине гудит громче и громче… Но вот бросилась в глаза какая-нибудь подробность, поймали вы на мгновение налитой кровью взгляд, мелькнул потный лоб со вздувшимися жилами, и фантастическая машина распалась на части: опять видишь пред собою сотни рыкающих извергов, ярость которых не знает пределов, и чудится, что вот-вот по знаку предводителя они кинутся на вас с оглушительным воплем и растерзают на клочки…
Внезапная как молния тишина…. Дервиши стоят недвижно-немым полукругом и утираются платками. С одним дурно: он, как бы потеряв равновесие, пошел по мечети, продолжая трясти головой, и упал в корчах недалеко от меня. Я хорошо могу разглядеть его посиневшее лицо с выражением страдания во всех чертах: от глаз видны одни белки, сквозь стиснутые зубы бежит бледно-розовая пена. Дервиш тяжело хрипя, задыхается, как умирающий; двое других приводят его в чувство и стараются отодрать от груди стиснутые в кулаки и сведенные судорогами руки, а он все не перестает делать усиленное движение поклона и бьется оземь затылком, теменем, лбом.
На острове Родо, возле прибрежного дворца с обвалившеюся штукатуркой, устроен Ниломер — колодезь аршина четыре в поперечнике, с вертикальною балкой, на которой намечен масштаб; вдоль одной из стенок каменная лестница ведет к воде: вода в колодце — сам Нил.
Известно влияние Нила на плодородие страны. Чем выше он поднялся, тем богаче жатва в Египте, и наоборот; поэтому с давних пор при ежегодном обсуждении размера податей сообразовались с наибольшею высотой летнего разлива. Ее-то я определяет Ниломер. Но окруженный своими жрецами-чиновниками, он всякое лето показывает maximum поднятия воды. Жители долины платят налоги в полном окладе и, подобно гуляке, который, пропившись в пух, с горя пускает ребром последнюю копейку, неизменно празднуют день объявления этого perpetuum maximum.
На Родо, с балкона дворца, я в первый раз увидал вблизи царственную реку; широко и вольно струятся её мутные с желтым оттенком воды; на поверхности появляются и крутятся воронкообразные ямочки — признак сильного течения, а по средине, где свободно гуляет ветер, бегут на юг вереницы волн окаймленных сверкающею пеной; дальние берега реки щетинятся как спина дикобраза высокими, слегка загнутыми реями дагабий (местных парусных судов).
Около дворца растут мандарины, бананы и финики: мандарины поспели — я ел их с дерева; садовник за двенадцать штук запросил с меня четыре пиастра (франк) — цена, возмутившая честного Тольби: «не платите!» умолял он, «это грабеж…»
Когда мы, пихаясь шестами, обратно переехали на плоскодонной лодке рукав Нила, и безжалостно понукаемый Гектор засеменил боком по улицам Старого Каира, ослятник на ходу вздохнул во всю грудь.
— Житья нет, везде обман, все так дорого, — сказал он и, к великому моему разочарованию, принялся таскать из-за пазухи мандарины, за которые, разумеется, не заплатил ни гроша.
От Ниломера, в обществе присоединившейся к нам Англичанки на осле, двинулись мы к коптской церкви Абу-Сиргэ (Святого Сергия). Резкий голос уроженки Альбиона, угловатость и смелость её жестов, самая посадка на седле обличали завзятую туристку-репортера, и верно сама Ида Пфейфер не носила под мышкой столь объемистой тетради в замшевом переплете. Прежде чем записывать свои мысли по какому-либо поводу, добросовестная путешественница, казалось, всеми пятью чувствами хотела убедиться в реальности осматриваемого.
Дорога к Абу-Сиргэ идет неколесными переулками: здания стоят так близко, что можно одновременно упираться ладонями в противоположные стены; небо заслоняют шахнишиты, — крытые выступы с окнами, напоминающие, при здешней неуклюжей постройке домов, выдвинутые из комодов ящики. В иных местах надо проезжать под воротами. Однажды Тольби остановился у большой окованной железом двери: я думал, мы достигли цели нашего странствования, но дверь вела в новый переулок…
Внутренность Абу-Сиргэ имеет много сходства с Константинопольскою патриархиею и точно выдолблена в деревянной коричневой массе; все пространство перегорожено решетками из отполированного временем дерева (при богослужении женщины отделены от мужчин); иконостас без позолоты выложен костяными многоугольниками, образов мало, и темная их живопись сливается с общим тоном церкви Мальчик-Копт, освещая лики святых восковою свечей, быстро говорил имена; карандаш моей спутницы еле успевал заносить их на страницы книги Путевых впечатлений.
В подземелье, затопляемом летом, куда мы спускались смотреть камень, служивший будто бы сидением Божьей Матери, Ида Пфейфер щупала, нюхала, чуть не лизала попадавшиеся предметы, в то время как Тольби при слабом мерцании восковой свечи являл разные tours d'adresse новому своему приятелю, проводнику.
Гама эль-Амр, древнейшая из мечетей Каира, достигла полного блеска в X веке (в 407-м году Геджиры), когда обладала 1.290 рукописными экземплярами Корана и ежедневно освещалась 18.000 лампад. Теперь она заброшена, и в недалеком будущем от неё останутся одни великолепные руины.
Эль-Амр построена по образцу Эль-Азара: тот же широкий двор и галереи с колоннами (последних столько же, сколько дней в високосном году—366); посреди двора, подле беседки бассейна, растут два дерева, гледичья и пальма.
В один летний день 1808 года мечеть Эль-Амр, в которой давно не совершалось богослужения, представляла странную, но торжественную картину. Уровень Нила, вместо того чтобы повыситься, стал понижаться: необычайное явление грозило народным бедствием. Тогда мусульманские улемы, еврейские раввины и христианское духовенство всех исповеданий при стечении огромной толпы сошлись в забытую мечеть на молитву едином. Богу. Вода в Ниле вскоре начала прибывать.