Вот еще некоторые сказания, касающиеся Гамы эль-Амр.
Мечеть имеет будто бы подземное сообщение с Меккой.
Только правоверный может безнаказанно ступить на известные плиты двора.
С окончательным разрушением мечети исчезнет вера ислама.
Одна из колонн храма, находившаяся сперва в Мекке, была подарена Эль-Амру халифом Солиманом; три раза халиф именем Магомета заклинал ее лететь в Каир, — она не трогалась. Солиман в бешенстве стегнул ее курбачем (особого рода кнут), и воля Аллаха исполнилась: столп, поднявшись на воздух, очутился у нильских берегов. Кнут Солимана оставил след на мраморе: по темно-серому его полю образовались белые полу-прозрачные жилы в виде нескольких красиво изогнутых арабских букв; они составляют имя Пророка.
Но Тольби по обыкновению переиначил легенду.
— Сам Магомет, спорил он со сторожем-муллой, — подарил Эль-Амру эту колонну и велел ей перенестись из Мекки в Каир; сначала она не слушалась и не хотела двигаться. Пророк крикнул: «Go on! оа реглэк»! и стал бить ее палкой; тогда она пришла сюда on foot, т. е. пешком.
Булак есть собственно каирская пристань; иностранцы же этим именем назвали маленький домик на правом берегу Нила — временное помещение Музея египетских древностей. Домик так не велик, что большую часть предметов принуждены держать в складе, и она покамест недоступна публике.
Редким богатством своим музей обязан почти исключительно неусыпным трудам Француза Мариет-бея, под покровительством которого состоять все памятники старины во владениях хедива (с 1863 года, то-есть с воцарения Измаил-паши. ему дана монополия всяких раскопок в стране) [31]. Но надо очень интересоваться историей Египта и быть хорошо подготовленным, чтобы находить удовольствие в созерцании испещренных иероглифами обломков, уродливых барельефов, бронзовых чудищ…
Для меня сокровища музея остались мертвою буквой и только навеяли тяжелое сомнение. С утра я уже был грустно настроен: ночью сосед Швейцарец выкашливал душу, Тольби в этот день не отыскался вовсе, и я должен был взять другого погонщика, который еще бессердечнее обходился со своим ослом, а по дороге в Булак собаки на моих глазах разорвали выскочившую из ворот газель. В низких, затхлых его покоях никого не было. Я ходил один среди сонмища мумий, сфинксов и каменных быков; раскрашенные деревянные гробы в образе спеленутых людей вытянулись во весь рост за стеклом и уставились на непрошеного гостя очами, видевшими не одно тысячелетие… В безжизненном взгляде как бы застыло подавляющее торжество вечного над конечными торжество материи над духом. Сквозь щели можно различить трупы завернутые в порыжелое тряпье. По стенам аляповатые идолы в неуклюжей неподвижности тоже имеют подобие мертвецов… И тишина небытия и забвения царит в этих катакомбах.
Конюшни хедива содержатся в большом порядке четырнадцатью жокеями, выписанными из Лондона. Один из них с гордостью водил меня по всем отделениям. При постоянной вентиляции запах конюшни имел что-то живительно — приятное. Пол блестел чистотой, как палуба охотничьей яхты. Не привязанные к яслям, лошади свободно обращались в просторных устланных рубленою соломой стойлах, и с любопытством следили за нами сквозь проемы дверей; над каждою дверью красовалось имя.
Лошади, преимущественно упряжные, принадлежать к русским, французским и английским породам; верховых мало (Измаил-паша не любитель верховой езды); между последними я отличил черноокую кобылу, которой арабские поэты, если они еще не перевелись, верно посвящают лучшие свои стихотворения. Но для профана достопримечательностью служат два англо-нормандские коня, неслыханной вышины и дородства. Заметив произведенное ими впечатление, жокей, чтоб окончательно смутить меня, велел Арабам-конюхам проездить их по двору. Эффекта действительно вышел чрезвычайный: Арабы, казалось, гарцевали на мамонтах или динотериумах, по видимому и не подозревавших, что на них сидят люди: точно стопудовые молоты гремели копыта, земля тряслась кругом, и я невольно сторонился к стене.
Лошадей кормят клевером пополам с привозным сеном (сенокосных лугов в Египте почти нет); вместо овса засыпается ячмень, смешанный с особого рода бобами.
За город ездят на окаменелый лес, в Шубру и Гелю по лис, к дереву Богородицы, в Джезире и к большим пирамидам.
В окрестностях Каира есть два окаменелые леса: малый — па Джебель-Хашабе, часах в двух от города, и большой — где-то очень далеко; путешественники знакомятся только с малым, и то не вполне: по словам Murray, ослятники у первых признаков окаменелостей объявляют, что это и есть «the petlified ’ood», и из лени отказываются везти вас дальше, тогда как немного южнее находятся стоячие пни и цельные стволы упавших деревьев.
Прогулка на окаменелый лес главным образом интересна, как partie de plaisir в пустыне.
Тольби и я, в этот раз оба на ослах, тронулись рано утром (в экипаже ехать неудобно, надо припрягать лишних лошадей, и все-таки рискуешь застрять в песках). Сначала мчались мы населенною торговою улицей. У лавок с фруктами и овощами продавцы и покупатели перекрикивали друг друга; верблюды ревели, медленно опускаясь на колени — их разгружали на мостовой; негр, прислонившись к фонарю, ел взвар из фиников; двое мальчишек дрались и царапались кошачьими ухватками. На всем скаку сшибались мы с конными и пешими, с запряженными в арбы белоглазыми буйволами, с вереницами навьюченных ослов… Погонщики ожесточенно бранились, матери хватали из пыли нагих детей и вскидывали их на плечи, а Тольби, не обращая ни на что внимания, орал во все горло и гнал сломя голову.
Из омута уличной жизни попали на безлюдное кладбище Халифов. Здесь, кроме нищих, никого не было, и равнодушный к участи их ног ослятник ни разу не произнес своего арабского предостережения. За «Гробницами Халифов» песок и камень, и уже до самого Чермного моря не встретишь живой души.
Дальнейший путь к «лесу», пролегающий широким каменистым долом по руслу иссякшей речки, не живописен и скучен; скоро утомляют взор невысокие кряжи, их отлогие гранитные скаты и под ногами серые волны песку… Ни зверя, ни птицы, лишь справа и слева по краям небосклона плывут цеип облаков, окрашенных в молочно-голубой оттенок. Я впервые вижу облака в Египте; в настоящее время года они представляют исключение.
Несмотря на солнце, слепившее нас всю дорогу, было холодно. Зябкий как сапажу, Тольби утратил отличавшую его живость и съежился комочком в своем красивом седле; он развил тюрбан, поправил на бритой голове ермолку и окутался длинным обмотом, так что от лица его остался только кончик плутоватого носа.
Окаменелый лес покрывает плоскую возвышенность, и, подъезжал к нему, нужно подыматься в гору; в полугоре, заметив незначительные кусочки дерева, погонщик соскочил наземь.
— The petlified ’ood, сказал он и, чтоб укрыться от резкого ветра, залез под брюхо осла.
Я продолжал ехать вперед. Тольби нехотя поплелся сзади.
— Very bad place — очень дурное место, ворчал он, и для острастки рассказал повесть — несомненно тут же импровизированную — о трех слишком смелых путешественниках, уведенных в рабство бедуинами.
Через десять минут почва оказалась густо усеянною осколками деревьев: я нашел между ними окаменелый плод, схожий с винною ягодой. Чем дальше мы подвигались, тем куски становились увесистее; однако самый большой можно было без усилия приподнять с полу. Обломки некоторых деревьев, разбившихся вероятно при падении, не рассыпались и в совокупности сохранили форму ствола; такие стволы, при аршинной толщине, имели от четырех до шести сажень в длину; но цельных бревен и пней на корню я нигде не нашел.
Окаменелые деревья, по исследованиям новейших ученых, не суть пальмы, как думали прежде, а принадлежать к двум более не произрастающим в Египте породам (Nicolia Owenii и Nicolia Aegyptiatica).
На обратном пути потеплело. Тольби оттаял и на прощанье предался самым замысловатым гимнастическим упражнениям: я предупредил его, что прочие прогулки намерен совершить в коляске. Он до того коверкался на своем тщедушном осле, что под конец вместе с ним свалился в какую-то канаву.