После обеда (его можно бы назвать сносным если бы блюда не были приправлены сахарским песком) в столовой появился русый длиннобородый муцина, предводитель нашего общества, сам мистер Кук, и громким голосом обнародовал программу завтрашнего дня: мы встаем в шесть часов утра (слабый ропот в аудитории), завтракаем в половине седьмого, в семь едем на ослах осматривать Мемфис, Уступчатую пирамиду, Серапеум и гробницу Ти, в одиннадцать возвращаемся «домой» и продолжаем путь к первым порогам. If агу further informations are required… [42] Мы заявили, что никаких других сведений нам не требуется.
Г. Кук перешел на наш пароход с переднего, с bateau amtraille, как называет его Анджело. Оба парохода уже установились рядышком под крутым берегом, где по твердому грунту шелестел, убегая от ветра, песок, как шелестит по насту сухой снег во время метели. В полночь, когда ветер стих и песок улегся, я сошел по перекинутой доске к молчаливо-неподвижному Арабу, караулящему пароходы. Тепло; полнолуние сияющим покровом осенило заснувший Египет, и прозрачное небо, гладь благоуханных нив, едва скользящие по Нилу паруса, — все грезит во сне любовью и весной. Стройные финиковые пальмы, каких я не видал ни в Александры, ни в Каире, пальмы в роде той, что снилась Гейневской ели, слегка наклонились к реке… Грустят ли они одинокие? Отдались ли всецело очарованию этой зимней полу-голубой, полу-серебряной ночи? Или напротив им давно наскучила бесплодная грусть, а еще более красы природы, и как кумушки, жадные до сплетен, соглядают они оставшихся на палубе Бельгийца и Американку, прислушиваясь к его страстным речам и к её звонкому смеху?
Нет и 6 часов, а уже многие пассажиры, забыв вчерашний свой ропот, вышли наверх. На востоке еле брезжит заря, с запада светит над горизонтом месяц, и Нил, освещенный с двух сторон, спокойный и величественный как просыпающийся бог, покрылся весь сетью серебристых струек; вследствие силы течения он никогда не бывает совершенно гладок. Над обрывистым берегом в небе вырезаются темными силуэтами образы жалких, худых ослов, пригнанных из ближней деревни Бедрешени (западный берег). Их целое стадо: погонщики, преимущественно малолетние, без толку колотят их и орут благим матом, вероятно за тем, чтобы привлечь благосклонное внимание г. Кука, его помощника и драгоманов, которые, отмахиваясь кнутами от назойливых крикунов, делают выбор между животными и к отличенным прилаживают везомые на пароходе горбатые седла. (За право пользования седлом каждый турист, сверх цены билета, приплатил в павильоне 5 шиллингов.) Между тем рассвет наступает быстро. И вот, пока луна уходит в дальние ливийские пески, из-за холмов противоположной пустыни поднимается солнце. Но то не наше утреннее светило, румяное и холодное как северная красавица, а другое солнце, слепящее и греющее точно в осенний полдень. К/ь тому же — ни предварительные огненных полос в небе. ни кокетливых кудрявых тучек, сотканных из розового сияния….
После breakfast'а из чая, кофе, топленого масла в консервах и яичницы, сходим на сушу по гибельной доске, у которой в честь дам устроены живые перила: двое Арабов — один с берега, другой с парохода — держат за концы, на высоте пояса, длинную палку.
Взобравшись на ослов, туристы, частью пускаются кой-как вперед по пыльной дороге, частью же остаются на месте, тщетно усиливаясь победить зонтиками лень или упорство животных. Следуют протесты всадников, затем перемена ослов, переседлование и рев отверженных мальчишек.
Незнакомые с седлом и мундштуком, привыкшие ходить под туземцами, как мать родила, и слушаться одних тычков в шею, ослы плохо повинуются нам. Погонщики, бегущие сзади в головоломном steeple-chase, похлопывают их стержнями пальмовых веток и странным образом понукают, производя языком и губами особый противный звук. напоминающий какое-то непрерывное прихлебывание или напрасные старания обжоры проглотить устрицу, не совсем отделенную от раковины.
Толчея ослиной рыси, когда имеешь под собою орудие пытки вместо седла, производит впечатление лихой езды по колотью в телеге, лишенной переплета и подстилки. Для меня рысь эта тем мучительнее, что от прогулки на вершину Хеопсовой пирамиды я сохранил ощущение сплошного синяка по всему телу; по мое вчерашнее возвышенное настроение не прошло, и дух мой относится со спартанским презрением к физическим неудобствам. Что за беда, что бьет и трясет и ломит спину, если на душе покойнее, чем когда сидишь в самых покойных. креслах.
Ужели все пространство от реки до пустыни, через которое мы теперь проезжаем, было когда-то занято Мемфисом? где же развалины, обещанные г. Куком? кругом видны только пальмовые рощи, поля зеленого клевера и светлые тихие озера — притоны всевозможных куликов…
По преданиям, первый фараон первой из тридцати династий Египта, Мена, соединив под своею державой разрозненные племена, управлявшиеся до него богами, основал город Менефер, «хорошее место» (4450 до P. X., по другим 3892); имя это обратилось сначала в Менф, затем в Мемфи и наконец в Мемфис. Русло Нила, текшего первоначально у Ливийских возвышенностей, было отведено посредством запруды на средину долины, и город заложен на западном берегу: таким образом река служила ограждением от набегов с востока; на юге была построена «белая или южная стена»; для защиты же с прочих сторон выкопано озеро, имевшее сообщение с Нилом и огибавшее Мемфис с севера и запада. Мена воздвиг храм богу Пта, богу правды, создателю того яйца, из, которого вышли луна и солнце. Прежде Пта господствовала одна Влага (представление о хаосе), олицетворенная в боге Нун, и бог Хефера, жук, scarabeus sacer, катал между передними лавками шарик, заключавший в себе землю и небо. Разбивая этот шарик, Пта дает начало всему, и сонм египетских богов и богинь расселяется в небе, на земле и под землей.
Сын Мены, Атотис, соорудил в Мемфисе великолепный дворец, после чего город стал столицей. Время её процветания длится до конца УIII династии (2850 г.). IX и X династии правят страной из Гераклеополиса, а XI переносит резиденцию в стовратные Фивы, и значение Мемфиса постепенно падает. Впрочем в период XXI династии (1095—965), царившей в Сапсе, оно временно возрастает вследствие близости новой столицы. В 527, в царствование Псаметиха III (последнего фараона XXVI династии), Камбиз царь персидский берет Мемфис приступом. С основанием Александрии (332) город Мена начинаешь безвозвратно меркнуть и в течение римско-византийского владычества мало-помалу стирается с лица земли; в силу эдиктов Феодосия Великого (379–395 по P. X.) храмы и памятники его рушатся. В 638 году магометане завоевывают Египет, и кругом палатки Амр-Ибн-ель-Ази, полководца халифа Омара, вырастает Фостат, нынешний Каир. [43] Развалины Мемфиса в продолжение многих веков поставляют строительный материал для его замков, дворцов и мечетей.
Легенды переданные потомству Геродотом, Страбоном, Диодором и другими, несколько разбросанных по нивам, обломков — столь редких, что ни одного не попалось мне на глаза, да безногий каменный колосс, статуя Рамзеса II, лежащий возле дороги, лицом в луже — вот все, что сохранилось от величия и славы первой митрополии фараонов.
Изваянная из твердого известняка, пятисаженная статуя Рамзеса, по свидетельству историков, стояла у входа в храм Пта. На поясе, на груди, и на свертке в левой руке начертано имя и эпитеты великого утеснителя Израильтян {5}: «Рамзес, любимец Аммона, бог солнца, могучий правдою, солнцем очищенный и проч.» Лужа, в которой лежит его голова — глубокая яма, лишь в зимнее время наполненная водой; летом, когда вода высыхает, можно, спустившись на дно, видеть его красивое каменное лицо. Найденный в 1820 году путешественниками Кавильей и Слоном (Sloaue), колосс был подарен ими в Британский Музей, но Английское правительство до сих пор никак не соберется перевезти этот тяжеловесный подарок в Лондон, и придорожный финиковый лес, волнуясь перистыми листьями, продолжает докучать покойному фараону своими сетованиями на ветер.