Джебель-эль-Деир скалистою в несколько верст стеной насунулась с востока к самому Нилу. Ее увенчивает бедная, жалкая, не похожая на монастырь коптская обитель, Деир-эль-Адра. В этом месте несколько пловцов осадило Саидие и, к великому скандалу наших дам, взобралось на палубу. Дрожа всем бронзовым телом, образуя кругом себя лужи от стекающей воды, утопленники с крестными знамениями и возгласами: «Christian, Christian» просили у нас милостыню. То были иноки Де-ир-эль-Адры. Они имеют обыкновение брать приступом всякое проходящее судно для производства церковного сбора. Получив несколько пиастров, монахи с колесного кожуха поскакали обратно в Нил и устремились к новой добыче.
Наступил ясный вечер; солнце только-что закатилось; горы ушли в даль, и светлый Нил шире разлил свои воды. На средине реки видна верхушка мачты с концами притянутых к ней веревок, слегка колеблемых течением. Вода, рассекаясь о топ и снасти, пускает длинные струи и завивается воронками. Месяца два назад здесь случилось грустное происшествие. Из Каира великолепная наемная дагабия везла в Ассуан трех молодых девушек, дочерей некоего мистера Gorlev. Ночью налетел шквал, судно легло, черпнуло бортом и пошло ко дну: вероятно нерадивые матросы-Арабы, вместо того, чтобы на руках управлять парусами, закрепили их и легли спать. Как бы то ни было, все потонуло, никто не выплыл. Отец, узнав о гибели дочерей, пожелал, чтобы тела их остались схороненными в Ниле; с этою целью он купил дагабию, и яхта обратилась в богатый саркофаг. Трудно вообразить могильный памятник более дикий и поэтичны. и, чем этот конец мачты над речным раздольем, где ничто не указывает на существование человека, откуда не видать ни одной деревушки, ни одного жилья… Широкий Нил кажется еще беспредельнее вследствие пространных береговых отмелей, опустевших с наступлением сумерок. Бабы-птицы, цапли, чайки, кулики улетели Бог весть куда, а дикие утки мелькают в небесах вереницами черных крестиков. Там, в вышине, над водяною могилой девушек, творится — в этот раз дивно— смена светозарного дня с темною ночью (луна взойдет позже). Западная половина неба, наполнившись от окраин земли до зенита золотою пылью, зарделась нежно розовым сиянием (вчера оно лишь на мгновение слабо вспыхнуло и исчезло, как метеор); восток же окрасился ровною фиолетовою тенью и затем началась борьба — не света и мрака, а двух цветов, розового и фиолетового. Одинаково прекрасные, они оспаривают друг у друга обладание землей, — и чудится, что то ангел жизни и ангел смерти состязаются в неравном бою. Фиолетовый цвет быстро и могуче одолевает; постепенно густея и надвигаясь с востока, он поглощает в себя другую половину небосклона, — однако под конец останавливается, как будто не в силах сладить с противником: розовое же сияние, смешавшись с остатками золотой пыли, ушло в последнее убежище, узкую побагровевшую ленту над горизонтом, которая вся отдается в воде под низменным берегом и на которой черными грибками поганками вырезаются дальние пальмы. Именно оттуда, от этого теплого чудного света, как прощальный привет ангела жизни, несется смешанный запах гиацинтов и лимонных цветов…
Мачты уже нельзя разглядеть, а младшая мисс Поммерой, 12-летняя Gertrude, все еще всхлипывает, держась обеими руками за решетку перил. Молодая кокетка забыла на время и о своей красоте, и о своих уборах. Горюет ли она о безвременно погибших девушках, сожалеет ли о бедном отце, или впервые встревожило её детскую душу ясное представление о смерти?
Нам, взрослым, некогда останавливаться над чужим несчастьем, а к мысли о неизбежном конце мы давно привыкли и умеем отгонять ее, как в сражениях ветераны отгоняют мысль о близкой опасности. Мы немного проголодались на воздухе, нам весело — и, посмеявшись над глупою девочкой, общество спустилось вниз к обеду.
За стол садятся поздно, по-каирски, в 8 часов. Места распределены раз навсегда. Я сижу между Фан-ден-Бошем и Ирландцем, как сидел вчера и как буду сидеть еще девятнадцать дней. Бельгиец очень молод, и трудно определить, отчего сложилось выражение придурковатости на его лице, — от врожденной ли глупости или от влюбленного состояния. Ирландец, не сводя глаз с супруги, ежедневно выпивает за жарким бутылку шампанского и платит синьору Анджело огромные деньги; вино в Египте стоит непозволительно дорого.
В полную темноту, часу в десятом, пароходы остановились на западном берегу против Мпние, и мы узнали наше «расписание». Завтра, отплыв на рассвете верст 20 от города, едем в 7 часов утра к могилам Бени-Гассана; donkeys will be provided (ослы будут заготовлены). Что же касается Мпние, имеющего днем rather жалкий вид, то единственную его примечательность составляет сахарный заводя с 2.000 рабочих; желающие могут осмотреть его сегодня вечером. «If any further informat ons are necessary»…
Но г. Куку никак не удается договорить заключительную фразу. Он и сегодня был прерван: на берегу возле первых городских строений, где, несмотря на теплую ночь, несколько Арабов в бурнусах грелись вокруг пылавшего костра, раздалось призывное блеяние Ахметова рога, и туристы устремились к заводу.
Узкий переулок разделяет два главные его корпуса. В один из них со двора шестью параллельными самодвижущимися дорожками вползает сахарный тростник, накладываемый из стогов Арабами. В этом первом здании шесть маховых колес четырехсаженного диаметра обращают каждое по два горизонтальные соприкасающееся круглою поверхностью вала; валы отжимают с. очные трости; влага течет по желобам через переулок во второе здание, куда холмистою грядой направляются для топки и раздавленные, рыхлые, точно жеваные стебли. Сок кипятится в закрытых чугунных котлах на легкой железной галерее, образующей круговые хоры; о степени его сгущенности можно судить по указательным стеклянным трубочкам, где без роздыха клокочет коричневая жидкость.
В зданиях царит туманистый полумрак, как ночью в стеклянных железнодорожных ротондах, и бесчисленные газовые рожки мерцают тусклыми звездами. Жара несносная; вдоль стен, гудя и стуча, вертятся колеса, качаются рычаги, ходят поршни; в пространстве перекрещиваются бесконечные ремни, на вид неподвижные и только слегка вздрагивающие; запах жженого сахара, красного рома и какого-то противного ядовитого растения стесняет дыхание. Толпою обступают нас голые, потные люди и, протягивая руку, шипят что-то; слова заглушены металлическим гулом и стукотней машин…
Насыпав себе карманы горячим, еще не совсем просушенным сахарным песком, мы поскорее выбрались из этого тартара.
На пароходы спешить незачем — они отходят утром. — и можно вдоволь нагуляться по деревенским улицам маленького городка. Фонари розданы нам Ахметом только для салтаната, т. е. для почета, ибо всплывшая луна серебрить уже низенькие глиняные домики, преображенные пальмы, дым, струящийся из невидимых труб, и подернутый рябью Нил. Заглядывает она в темные пробои дверей, с безмолвными домохозяевами на пороге, в слабо освещенные лавочки с посудой или хмельными напитками, преимущественно английским пивом «stout» и «pale ale», в закоптелые кофейни увешанные, как антикварный магазин, пыльными зеркалами и старинными хрустальными люстрами всяких калибров и образцов… В кофейнях посетители при нашем входе встают, чтобы попросить бакшиш.
Сопровождают нас — по охоте или по наказу — двое солдат, один в юпке, другой повязанный женским платком; у обоих на ружьях штыки. Сии телохранители конечно столь же бесполезны, как Ахметовы фонари: кругом все тихо и спокойно; нас никто не обижает; одни собаки в этом мирном уголке показывают воинственные наклонности и яростно лают с плоских кровель. Впрочем сами мы воем, свистим. тычем им в морды унесенными с закола тростниковыми стеблями, и затем с присущею людям логикой пребольно кидаем в них каменьями, «чтобы вперед не злились». Собаки мечутся в бессильной злобе: прыгают с крыши на крышу или — страшные, щетинистые, хрипящие, задыхающиеся — повисают над нашими головами на земляных оградах.
Поздно ночью с обществом туристов встретилось несколько загадочных молодых туземок; приветливо, но вместе скромно и пристойно, звали они нас на какое-то веселье — на фантазию. Милее всех была стыдливо улыбающаяся мулатка с опущенными черными ресницами. Узнав, что это гавази [52] или баядерки, наши дамы выказали такое неуместное любопытство, так беззастенчиво разглядывали и щупали их ситцевые платья, монисты и браслеты, столько смеялись над кольцом с побрякушками продетым в ноздре у одной из красавиц, что совсем сконфузили бедных плясуний.