Еще три Араба поодиночке встретились нам дорогой: каждого на ружейный выстрел оповещал Хапреддин о подвиге Бельгийца, пред каждым Абдуррахман картинно сбрасывал ношу, каждый поздравлял отважного охотника в сделав с ним shake-hands, увязывался за нами. Когда собака общими усилиями была втащена на крутой откос, к жилищу, Хаиреддин снова пустился танцевать вокруг неё, а приставило четыре Араба, слегка похлопывая в ладоши, обступили Фан-ден-Боша.
— They did congratulate you, [98] сказал вполголоса Абдуррахман, и Бельгиец раздал им бакшиши.
Был восьмой час в начале, надо было торопиться назад, чтобы не опоздать к отъезду остального общества в Карнак, но любезные хозяева никак не хотели отпустить нас голодными. Сев в гробнице на пол пред миской с буйволовым молоком, мы похлебали его, черпая поочередно рюмкой с отбитою ножкой, выпили затем лимонаду из душистых зеленых лимончиков и закурили папиросы, в которые Хаиреддин накрошил гашишу [99]. Пока он учил меня, как следует, затягиваясь, жмурить глаза, Абдуррахман тихомолком увел Фан-ден-Боша в первую комнату и там в темном углу с минуту шептался с ним — Better than tipsy, never sorry, quite satisfied [100], тараторил мне в ухо Хаиреддин; тем не менее я так расслышал за стеной звон отсчитываемых денег.
На возвратном пути настроение духа Бельгийца менялось беспрестанно: он глядел то маем, то сентябрем, смотря по тому, предавался ли воздушному зодчеству или тонул в море сомнений. В последнем случае утопающий хватался за соломинки, в сотый раз расспрашивая Абдуррахмана относительно мохнатой шерсти, висячих ушей, обрубленного хвоста…. А.рабу редко приходилось отвечать, ибо в подобные минуты нас обыкновенно обгонял осел, на котором поперек седла болталось всеми членами окровавленное животное, что неминуемо повергало Фан-ден-Боша в свирепый восторг. Порою при каком-либо его вопросе, всегда весьма кстати, овчарка с хрустом сваливалась наземь, и молчаливый Абдуррахман вместо ответа с улыбкой указывал Бельгийцу на её полуоткрытые черные как смоль близко посаженные глаза, действительно имевшие дикое выражение. Соломинки мало-помалу сплачивались в крепкий мост, влюбленный счастливец благополучно выбирался по нему на желанный берег, и на душе его, как в небе, пели жаворонки.
— Дэба, азим-дэба, большая гиена, кричали встречные Арабы.
— Вот вам ясное доказательство! говорил Бельгиец.
Однако это не могло служить доказательством, потому что Хаиреддин ехал за четверть часа впереди конечно с тем, чтобы в этот раз негласно оповещать о чем нужно прохожих и проезжих.
Несколько детей, сидя в пыли на корточках, с недоумением оглядывали „гиену“, про которую наш предвестник наговорил им столько чудес.
— Муш дэба, кэлб! [101] воскликнуть один маленький мальчик.
Фан-ден-Бош хотя и плохо знал по-арабски, однако понял страшное значение этих слов, произнесенных устами младенца. С ним чуть не сделалось дурно: он прозрел на мгновение, и если б я воспользовался этим „светлым промежутком“ для новой атаки, то быть-может одержал бы полную победу над Абдуррахманом и его сторонниками, но среди детей я узнал Фатьму, Фатьма узнала меня, и мы уже неслись рядом, позабыв об остальном мире.
Ври первом свидании она сказала, что любит меня, чего же мне больше? Я счастлив и не думаю о будущем. Какое мне дело, что она перестанет быть очаровательным ребенком, выйдет замуж за какого-нибудь Хаиреддина и начнет производить на свет замарашек подобных тем, что ее сейчас окружали, или же в крайнем случае попадать в гарем к какому-либо богатому паше: лучшего ей и пожелать нельзя. Я отгоняю эти мысли, я живу настоящим — слушаю её нежный голосок, любуясь её лучистым взглядом, и пью студеную воду. Ветхая черная юбка, босые ножки, убогое маисовое ожерелье, в ушах медные кольца с нанизанными бусами — все это мне так знакомо, так мило и дорого…. Только новый кувшин, несказанно радующий Фатьму, не особенно мне нравятся; я уже привык, так-сказать прижился к старому.
Пока степенный, полные добродушие и наивной простоты, слова Абдуррахмана целительным бальзамом льются в измученное сердце Фан-ден-Боша, мы уговариваемся с хитрою красавицей о том, как бы не разлучаться в течение целого дня.
— Say you want Fatma, [102] учит она меня, — а то Фатьму не перевезут в Луксор.
В самом деле ожидавшие нас на Ниле лодочники не захотели было впустить ее, и только тогда позволили ей сесть — с самого края на борт, — когда я за нее вступился.
— Она мне нужна, сказал я.
Тем временем Фан-ден-Бош платил Арабам бакшиши — одним за то, что сняли собаку с осла, другим— что перенесли ее в лодку, третьим — за поздравления.
— Совсем другой зверь, с тех пор как перестал трястись на седле, угрюмо говорил он, глядя на добычу.
„Зверь“, надо признаться, лежал совсем не живописно — на спине, согнутый в дугу, с окоченелыми лапами, торчавшими вверх в разные стороны, — и столько же походил на гиену сколько в эту минуту сам Фан-ден-Бош — на счастливого охотника.
— Хотя бы поскорее кончилось, шептал он уныло.
Но как на зло, мы никак не могли выбраться на средину реки и чрез каждые три сажени натыкались на мель. Вместо того, чтобы спихивать лодку, гребцы преспокойно складывали руки в чаянии посторонней помощи. Тогда, Арабы, приподняв длинные рубахи, медленно брели к нам с берега; Фан-ден-Бош торопил и их, и лодочников, грозя, умоляя и платя неиссякаемые бакшиши. Ничто однако не помогало, и мы не переставали садиться на мель до тех пор, пока у него не вышли все деньги.
Еще издали увидали мы, что не поспели к прогулке: на Сагидис прохаживался один буфетчик в блеске чистого белья и сиянии золотых цепочек, а на площади против колонн стояли только два осла, очевидно предназначенные для нас.
— Angelo, j'ai tue une hvene! в каком-то отчаянии закричал Бельгиец, призвав на помощь последние силы: et d’un seul coup!., j’ai tire contre le temple de Medi…. [103]
Но Хаиреддин перебил его и, не жалея горла, сообщил дальнейшие подробности. То была последняя его услуга Фан-ден-Бошу: хозяйственные обязанности звали его назад в Шенк-Абд-эль-Гурно, и, как только мы по спущенному трапу взошли на пароход, волоча за собой на веревке убитое животное, он отбыл обратно в той же лодке, увозя самое приятное воспоминание о бельгийском легковерии и щедрости. Абдуррахман остался: надо было сдать нас с рук на руки консулу и представить отчет о результатах охоты.
Когда буфетчику предъявили овчарку, он ни на минуту не задумался.
— Non, cа nest pas un chien, сказал он, хотя при нем никто и не говорил что это собака; et cа n’est pas non plus la veritable hyene, mais je connais cet animaille: c’est ce que le directeur appelait I’hyene terre-neuve… [104]
У Фан-ден-Боша точно вырвали больной зуб: сомнения его рассеялись навсегда, как пороховой дым после выстрела, на душе запели уже не жаворонки, а какие-то райские птицы, и ровным не омраченным счастьем засветилось его лицо. Если бы пронырливый Итальянец не солгал, Бельгиец с негодованием отвернулся бы от него, назвал бы его невеждой и убежал бы на край света с Абдуррахманом; теперь же он как в Бога верил в бывшего спутника Брэма и благодарил его в самых изысканных выражениях „за правду“. Он сожалел лишь о том, что хотя это и гиена, однако все же не настоящая… Но буфетчик возразил что, напротив, следует этому радоваться, так как гиена-водолаз и реже обыкновенной гиены и гораздо её опаснее, потому что зла, как дьявол.
— В таком случае, сказал Бельгиец, — я очень доволен собой, ибо когда стрелял, не испытал ни малейшего страха…
Впрочем Анджело больше не слушал: он заметил Фатьму и подбирался к ней, как кошка к мыши: в глазах его зажглись огоньки.
99
Гашиш приготовляется из особой конопли (cannabis indica); курить его много считается пороком, как пьянство. Людей буйных называют бранно «курителями гашита», ашашин, откуда, как известно, произошло французское слово assassin (убийца).
104
Нет, это не собака, и с другой стороны не настоящая гиена, но я признаю зверя: это то, что директор звал гиеной-водолазом