— Ты как сюда попала? воскликнул он.
Хаиреддин, на пути в Шеик-Абд-эль-Гурнэ, наблюдавший из лодки за всем, что происходило на пароходе, чрез Нил уведомил буфетчика, что Фатьма перевезена вследствие моих настояний.
— Значит и вас можно поздравить? обратился ко мне Анджело;—подстрелили пташечку! Что же, вкус у вас недурен: она очень хороша! — И бесстыдная улыбка скривила его румяные губы.
Я сухо поставил ему на вид, что намеки его не толь, ко не остроумны, но и лишены всякого смысла, что девочка лет Фатьмы….
— Девочка? остановил меня Итальянец и захохотал жирным, противным хохотом. — О притворщик! уж будто и в самом деле вы не знаете, что здесь в её лета выходят замуж? Шутки в сторону, je vous la recommande beaucoup, она премилая, j'en sais quelque chose, moi; еще вчера вечером, avec I'amiraille, я искал ее повсюду и никак не мог найти. Мы с нею старинные приятели: ведь это я надоумил ее назваться Фатьмою: сперва она звалась Аишэ. Voulez-vous que je vous explique?…
Нет! с меня было довольно, я не нуждался в пояснениях.
Вспомнились мне двусмысленные взгляды, которыми стали обмениваться лодочники с той минуты, как я взял этого падшего ангела под свое покровительство; вспомнилось, что Абдуррахман и Хаиреддин, лишь только я от них отворачивался, смотрели мне вслед с каким-то злорадством, точно к спине моей был прицеплен лоскуток бумаги. Я не мог, подобно Фан-ден-Бошу, не верить тому, что было ясно как день… А Фатьма, успевшая со вчерашнего дня еще похорошеть, спокойно смотрела на нас большими невинными глазами. Снова пришла мне на память девочка, погибшая против Яффы… Для меня было бы легче, если б и эта утонула.
— Ты мне больше не нужна, можешь идти куда знаешь, сказал я с некоторою жесткостью.
Не то удивленная, не то озадаченная, она в продолжение нескольких секунд не двигалась, потом быстро вынула из ушей сережки, сняла с пальца оловянное колечко, перекусила ожерелье, и все отдала мне — не с тем ли, чтобы получить последний бакшиш?
Когда вскочив в седло, я оглянулся на пароход, Анджело, стоя в укромном уголке за рубкой, одною рукой обхватывал стан Фатьмы, другою держал ее за подбородок и целовал прямо в губы.
Промелькнула мимо меня главная Луксорская улица с её убогими домиками, лавочкой и мечетью; триумфальные ворота умчались в даль; уже по сторонам стелются, уносясь назад, молодые посевы риса, а я все еще угощаю буфетчика разными побранками, сожалея о том, что он не может их слышать.
„Сам ты hyene terre-neuve!“ бормочу я, шпоря каблуками осла: chacaille ты эдакий, animaille, cocodrille противный!»
— Не правда ли, говорить между тем, едва поспевая за мною, Фан-ден-Бош, — не правда ли, какой Анджело умный и приятный человек.
Жалкое существо! он думает лишь о своей собаке…
То, что теперь известно под именем Карнака, представляло когда-то целый квартал? почти целый город храмов, которые примыкали друг к другу, друг друга пересекали, а иногда стояли один в другом. Часть пространства — по расчету Диодора 13 стадий — была обнесена оградой из необожженного кирпича, сохранившеюся в виде, невысокого земляного вала. Когда-то знамена развевались на уходивших в небо бесчисленных башнях, снаружи у входов и во внутренних храмовых дворах сидели на страже парные колоссы фараонов, высоко над ними пылали как жар позлащенные верхи обелисков, а с колонн и со стен, пестревших всеми цветами радуги, глядели в грозном величии в то время еще живые, могущественные боги.
Теперь местность представляет площадь в несколько десятков десятин, усеянную щебнем и обломками, среди коих серыми громадами возвышаются полотнища стен с изуродованными изваяниями, группы столпов без капителей, анфилады полуразрушенных башенных ворот, — и Карнак служит для человека подавляюще-грустною разгадкой той судьбы, какая ожидает все его тщеславные земные затеи. Деревушка, рассеянная среди развалин, совершенно незаметна {25}.
Большой Карнакский храм считается великолепнейшим из египетских памятников. Строился он слишком 2.000 лет и затем в течение 2.000 лет постепенно разорялся. Персидские цари, а позднее европейские научные экспедиции и туристы понемногу ограбили его. Делу опустошения помог отчасти и Нил, поныне ежегодно притекающий в капище на поклонение своим милым, всеми забытым божествам.
Лучше других сохранившийся отдел — Мемнониум Сети I; это — зала, наполненная столпами-великанами, пред которыми даже колонны Луксорской площади показались бы карлицами: ни одного из них не обоймут, взявшись за руки, пять человек. Часть потолка обрушилась, и плиты его беспорядочно громоздятся на полу в тесных промежутках!. между подпирающими небо столпами. Кто видел эту залу, тому не зачем смотреть других развалин: на всем свете не найдет он ничего столь поразительного и чудесного.
Странствуя по далеким краям, мысленно созываешь избранных полюбоваться каким-либо необычайным зрелищем: выбор падает прежде всего на нас, потом на кого-нибудь из родственников или друзей. Но здесь сначала станешь в тупик и — раздавленный, уничтоженный — решительно ни о ком не думаешь; когда же несколько попривыкнешь к каменным чертогам, хочется на весь мир кликнуть клич, чтобы шли сюда все без изъятия — незнакомцы, знакомые, близкие сердцу и заклятые враги.
По осмотре Большого храма общество застигнутое нами среди великих развалин, скачет обратно в Луксор: весть об удачной охоте Фан-ден-Боша мигом облетела туристов, и они спешат подивиться на убитого зверя.
На Саидие, вокруг животного, полным синклитом собралось консульское семейство: сосредоточенный Мустафа, губернатор оливковый и мрачный как градовая туча, Ахмет, малолетние Добчинский и Бобчинский и «друг дома» Абдуррахман. Без сомнения дело уже выяснилось, Абдуррахману досталось от предержащих властей за мошенничество, и консул ждет нашего возвращения лишь затем, чтобы всенародно извиниться пред Бельгийцем. В воздухе чуется какой-то скандал. Он имеет произойти неизбежно: мне остается только быть его непричастным свидетелем — и я вынимаю памятную книжку.
Путешественники, шумя и толкаясь, взошли на пароход, но, увидав распростертую овчарку, в замешательстве смолкли; вскоре послышалось хихиканье и глухие протесты, обращенные к Анджело, который стал над мохнатым трупом в позе импресарио. Беспокойнее всех был мистер Поммерой.
— Помнится, я слушал лекции из естественной истории, говорил он вполголоса, — и много посетил на своем веку всяких зверинцев и зоологических садов, но подобных гиен видел только на скотном дворе….
Но задетый за живое Анджело доказывал, что недостаточно гулять по зоологическим садам, чтобы знать естественную историю, и что путешествие и обществе такого светила науки, как Брэм, может заменить слушание курсов в университете.
Впрочем никто не обращался прямо к Фан-ден-Бошу; даже стоявшая с ним рядом miss Emely не раскрывала уст. Конечно, неприятная и вместе с тем трудная задача вывести Бельгийца из заблуждения лежала на консуле.
— До слез скорблю, начал он, взяв за руку Фан-ден-Боша, и я потупил взор, вчуже страшась последствий предстоящего приговора — до слез скорблю о том, что ваш товарищ ничего не убил, а за вас я радуюсь, как за родного сына…
— Лучшее место всегда имел the other one (другой), указав на меня пальцем, как бы в свое оправдание вставил Абдуррахман, но так коварно при этом улыбнулся, что мне невольно вспомнилась моя позорная казнь под воротами Деир-эль-Медине.
Остановив его знаком, консул продолжал… К сожалению до смысла речи я опять-таки никак не мог добраться: расточались похвалы и уверения в преданности не то Фан-ден-Бошу, не то нашим ружьям, не то проводнику, выводилось какое-то общее заключение о западном прогрессе и даже упоминалось про согласие великих держав.
«В таком случае обман еще не разоблачился», подумал я; «все равно, губернатора только из вежливости не перебивающий отца, сейчас пристыдит Абдуррахмана и откроет глаза Бельгийцу.»
Однако, когда Мустафа-Ага кончил, растопырив в воздухе все десять пальцев, губернатор, грозное лицо которого еще более насупилось, торжественно промолвил: «it is a hyaena,» [105] — как будто вопрос только и зависел, что от решения местного начальства.