Теперь это уже был не африканский царь, а обломок древнеегипетского храма, изваяние из черного гранита, безличное, бесстрастное, угловатое и аляповатое, сглаженное столетиями и покрытое прахом времен. Будь вместо меня другой такой же обломок, звери наверно наткнулись бы на засаду, но я был человек и не мог лежать смирно: в яме, под слоем пыли, находилось много мелких камешков, мертвивших локти и мозаикой впивавшихся в тело, как в глину. Чтобы не кричать от боли, надо было постоянно менять положение, а при всяком повороте как бы осторожен он ни был, камешки слабо скворчали, и звук этот удерживал дичь в почтительном расстоянии. Если я, хотя бы в течение минуты, не шевелился, кругом уже зарождалась и творилась воровская жизнь, слышалось какое-то чиханье, щелканье и голодное мяуканье; тени, отделившись от темной полосы, в ровном реянии бесшумно сновали по песку, и вдруг, при новом скрипе подо мною камешка, как стая испуганных рыб, проворно уплывали во мрак; все стихало. Раза два я хотел выстрелить.
„Ла!“ [142] произносило каменное изваяние: это значило— но шакалам выпускать заряда не стоит, следует дождаться чего-либо покрупнее.
И впрямь мы дождались… Сзади послышалось шуршание раздвигаемых стеблей, мерные шаги, сопение… Что-то большое и грузное направлялось но чем в нашу сторону.
Вот шелест травы прекратился, когти стучать по камню… Оно вышло из нивы, оно стоит надо мной у самых моих пяток, шумно нюхает воздух и порою издает то отрывистое рыканье или хрюканье, с которым невольно связывается представление о железной клетке… Еще два-три шага, и зверь должен очутиться против нас на светлеющейся поляне. Полумертвый от волнения, я не оглядываюсь, чтобы не испугать его, и с трепетным, немым вопросом смотрю на товарища. Над сфинксом протекло еще несколько веков; он уже не черный, он посерел от времени и принял цвет пыли, в которую обрушился много тысячелетий назад; только полузакрытые глаза белеют белками, зрачки же, пристальные и зоркие как у кошки, ушли в самый угол век. Я перевел взгляд на песок и жду в какой-то агонии…
Если бы прошлое вернулось с его очарованиями, если бы воскресли давно схороненные чувства, мечты и дорогие сердцу существа, если бы все мои заветные желания сбылись в один миг, или — напротив — если бы будущее развернулось предо мною мрачное и ужасающее, — я бы не вздрогнул, не двинулся, не моргнул… Мне было все равно: я был зверь, который с замиранием сердца подстерегал другого зверя; я был бог, который предался любимой страсти со всем пылом бессмертной души…
Подозрительное нюханье и фырканье раздавалось все в той же точке над моими ступнями; со стороны соседа дуло пищали понемногу вползало ко мне на спину; сам я наводил ружье на то место, где по соображениям моим должен был показаться неизвестный зверь… Но вдруг, чем-то встревоженный, он быстро ушел назад, шумя травами. Без сомнения мне было невыразимо досадно, как в Фиваиде, когда я собирался громоздить друг на дружку горы чтобы лезть на войну с небесами; но с другой стороны чувство душевного спокойствия, нахлынув волной, всецело охватило меня, и я был рад отдохнуть: напряженное состояние не могло длиться долее, оно переходило в несносную боль.
„Дэба“, тяжело вздохнув, промолвил безжизненный камень.
В это время через поляну прошли два человеческие образа; вероятно гиену обратил в бегство их английский разговор, урывки которого только теперь до лете ни до нас; в отдалении, следом, шла еще двуногая фигура.
Отдавшись на произвол воображения, я мог бы оживить в этом месте свой рассказ эпизодом свидания между мисс Поммерой и мистером Джонсоном. Последнему не трудно было бы придти из Фил пешком. Я мог бы также узнать ревнивого Фан-ден-Боша, следящего за влюбленными с кинжалом в руке. Но подобные догадки имели бы столь же маю основания, как догадки князя Вяземского о происхождении его „Тропинки“, [143] и если бы блеснула яркая зарница или дневной свет внезапно осиял землю, быть-может, вместо счастливой молодой четы и злополучного ревнивца, я увидал бы Ирландца, любующегося в темноте на свою Ирландку, а за ними мирного ученого, открывающего в одиночестве новые кругозоры мысли.
Так или иначе, гиена скрылась, шакалы, по-видимому, тоже распуганные, мяукали где-то вдали, под самым городом, и упование на удачу покинуло меня. Я принял более удобную позу, протянулся на спине головой к ниве, ногами к песчаной поляне, сплел пальцы под затылком и отрешился ото всяких охотничьих помыслов. Одно ружье, высунувшись на половину за ограду, продолжало стеречь ночных станичников.
На мгновение задумался я, сам не знаю о чем, и уже что-то чудное происходить во мне, я испытываю неземное блаженство; исчезла самая память о каких бы то ни было треволнениях, забыты мелочные терзания тщеславия и самолюбия; внутри меня, как при отъезде из Каира, звучать песнь без звуков и слагается в поэму вне времени и места.
Но чти же это за поэма без речей?
Если нет слов для её выражения, то она уже не мысль…
Так неужели я собственно ни о чем не думаю; неужели вся моя поэма не что иное, как ощущение мозгового отдыха?
Нет, быть не может! Конечно, созерцая необъятное пространство, где в волшебной неподвижности
я бессознательно читаю книгу вселенной, недоступную человеческому уму при обыкновенном процессе мышления, и душа моя любуется всем творением с высоты птичьего полета. Конечно, на краткий промежуток мне сама собою раскрывается та загадка, над разрешением которой бесплодно трудились всякие головы
Конечно, посещают меня дивные образы, неосязаемые и девственные, коих до сих пор не провидел ни один художник, коп не оделись еще в краски, не воплотились в мраморе и не вылились в мире ни словами, ни звуками…
Спал ли я наяву в обаянии молодости и поэзии или носился мечтой над бездной мироздания, — я во всяком случае переживал в темноте самый светлый из светлых праздников беспечного моего странствования. Много часов покоился я навзничь без движения. Камешки больше не тревожили меня, я к ним прилежался. Надо мною блестели звезды, одна другой краше и таинственнее. В ночной тишине можно было уловить чуть слышный ропот порогов, схожий с глухим урчанием подпочвенного ключа. Позади меня горы Ассуана (я смотрел на них, запрокинув голову) проводили своею незыблемой чертой резкий рубеж между черною землею и темно-синим небом…
Но тут внезапно совершилось нечто весьма странное: одна из гор, самая крутая и высокая, пошатнулась, изменила мгновенно очертания и, выросши до полярной звезды, обрисовалась недвижная в новом своем устое; за таким вулканическим переворотом не последовало однако ни землетрясения, ни ударов подземного грома; окрестность спокойно спала…
Недоумение мое длилось секунду. Я мигнул, и оптический обман разоблачился: то, что казалось мне главною возвышенностью на горизонте было чем-то живым, сравнительно не огромным, но стоявшим от меня в двух шагах. Оно качнулось, надвинулось еще ближе, и я увидал над собою — гиену! Книга вселенной, разгадка жизни, не воплощенные идеалы, — все навсегда задернулось для меня непроницаемою завесой. Весь я замер, обратившись с ног до головы в один застывший порыв. Я различал зверя в мельчайших подробностях, видел широкую подустцую [145] харю с настороженными ушами, щетинистый сутулый хребет, мускулистые лапы, которые мог бы схватить, не двинувшись с места, — и не был в состоянии шевельнуть пальцем.
Пока она, хрюкая, пыхала мне в лицо смешанною вонью псины, нашатырного спирта и падали, на меня снова тихонько взбиралась пищаль, в этот раз на грудь. Еще мгновение — и красная молния сверкнула под носом, грянул оглушительный выстрел, я задохся в пороховом дыму… Однако сразу угадал я промах; чуткое ухо поймало на лету звенящий свист пули, умчавшейся в пространство. Негр, не оглядываясь, просунул под мышку свое крепостное орудие и выстрелил на звук.
143
Заглавие известного стихотворения, начинающаяся словами: «Кто тебя моя тропинка Проложил здесь в первый раз.»
144
Heine Fragen. «Головы в иероглифных колпаках, головы в тюрбанах и черных беретах, головы в париках и тысячи других бедных потных человеческих голов».