Вскоре Лессепс пустил лошадь рысью.
— Si je trotte, заметил он, — c’est que j'ai quatre petits clous… je voudrais les aplatir. [150]
M. Victor, выставляя достоинства своего гнедого четырехлетка, начал вскачь описывать окрест нас плавные круги.
— Menage-toi, говорил отец, — n’oublie pas que tu as ete malade — и потом уже кряхтел и восклицал: „pristi!“ что без сомнения относилось к собственным petits clous.
Конь молодого человека, изо всех лучший, скакал ровно, вытягиваясь в струнку, как борзая собака: он не заносился, не задавал козла, не тряс гривой, не вставал на дыбы и на шагу не показывал ни малейшего поползновения прясть ушами или танцевать. Будучи самых изящных статей, он тем не менее отнюдь не походил на того зверя, который известен нашему воображению под именем кровной „арабской“ лошади, и у которого из глаз сыплются искры, изо рта клубится пена пополам с кровью, а из ноздрей и ушей пышут пламя и дым. Образ этого баснословного животного, вместе с давними представлениями о Египте, Алжире и других африканских местностях, до сих пор сохранила моя память, хотя я уже несколько лет как познакомился с действительною арабскою лошадью, благородно-прекрасною, но ленивою и спокойною как корова.
Меня мало занимают эволюции г. Виктора. Я любуюсь степью и в то же время слушаю Лессепса, рассказывающего славную повесть Суэцкого канала.
В общем степь несказанно хороша, а почему — не разберешь: в частностях нет ничего привлекательна™— песок, местами редкие кивающие стебельки трав и больше ничего.
Кругом Измаилии что ни день бывают миражи, дальше же к Порт-Саиду они прекращаются только на ночь; но мало кто видит их в этих безлюдных равнинах, и далекие воздушные видения — живые картины в пол-горизонта — разнообразясь и перемежаясь в вечной игре, по большей части для себя одних ведут свои хороводы. Сегодня миражей нет (небо покрыто серебристыми легче пуха тучками) — взамен прихотливая степь ежеминутно обманываешь зрение, порой скрадывая, порой увеличивая расстояния, так что ни о чем нельзя судить по глазомеру.
Вот над чертой земли на небосклоне, вырезаются фигуры двух великанов, стерегущих крошечных овец, которые проворно перебегают от одного пучка травы к другому. Все это где-то далеко-далеко, на краю света. Однако на рысях мы быстро настигаем стадо. И что же?
Овцы ростом не отличаются от обыкновенных, а пастухи-Голиафы оказываются мальчишками.
Едем далее: в каких-нибудь ста саженях пасутся два верблюда, нагибая на ходу длинные шеи; пастуха при них не видно, они сами вернутся к ночи на место привала. Направляемся прямо к ним, рысим минуту, две, три, а они, едва подвигаясь, все отдаляются от нас. Мы повернули в сторону, так-таки и не нагнав их.
Лессепсу не в тягость говорить о канале, хотя то, что он говорит, повторяется им в сотый, если не в тысячный раз, В словах его слышится теплое сочувствие к предмету речи — сочувствие, с каким художник относится к своей оконченной картине. Старик охотно вдается в подробности и не скупится ответами на невежественные мои вопросы. Благодаря ему, я узнаю историю канала от древнейших времен.
Первая мысль соединения Черного и Средиземная морей принадлежит Сезострису [151], но приведена она в исполнение лишь при царе Нехо (616–606). Нехо прокапывает пресноводный канал от Пелузийского рукава Нила к теперешним Горьким Озерам, тогда еще соединенным с Красным Морем чрез естественный проток и представлявшим древний Гереопольский залив. В последствии проток этот мало-помалу обмелевает. Хотя Дарий Гистасп (521–486) и углубляет его, однако в непродолжительном времени Пелузийский рукав становится несудоходным, и канал перестает существовать. Траян, как полагают одни, или, как утверждают другие, полководец Амру, основатель Фостата (Каира), устраивает новый канал, взяв исходною точкой русло самого Нила близ возникающей столицы. Но тут Гереопольский залив окончательно исчезает с земной карты: сначала проток обращается в сухую песчаную долину, потом испаряются и оставшиеся озера.
Таким образом, первоначальный попытки направлены к тому, чтобы связать моря посредством Нила. Впрочем уже Геродот (совершивший путешествие по Египту в 454 году до P. X.) замечает, что кратчайший путь между „Северным“ и „Южным“ морями шел бы по границе Египта и Сирии (то-есть по Суэцкому перешейку), и что канал даря Нехо гораздо длиннее этого пути, ибо делает много изворотов.
Проходит долгий срок; разобщенные моря постепенно отдаляются друг от друга, и мысль об их соединении дремлет вдали от человечества. В 1798 году она возрождается в беспокойном и тщеславном уме генерала Бонапарта. Главнокомандующий французскою армией в Египте норучает инженеру Леперу составить проект о прямом канале между морями. Но Лепер находит большую разность в уровне морей: Чермное, по его наблюдениям, на 30 футов выше Средиземного, — и затея Наполеона надает на морское дно.
В 1831 году в Александры, в качестве eleve-consul, приезжает сын бывшего французского представителя в Египте, никому неведомый Ferdinand de Lesseps, и задерживается в карантине, где случайно прочитывает memoiге Лепера. 28 лет спустя (13 апреля 1859 года) уже всему миру известный Лессепс, окруженный десятком Европейцев и сотней Арабов, первый ударяет лопатой в песок против будущего Порт-Саида.
О своей деятельности Лессепс выражается с тою прелестною скромностью, которая по большей части не отличает великих людей. Выдвигая товарищей и помощников, он о самом себе говорить лишь вскользь, как-то между прочим.
Проект был выработан, концессия добыта, однако не мало помех и препятствий предстояло еще одолеть для исполнения обширной задачи. Тяжелых хлопот стоило достать, хотя и в разные сроки, 17.000.000 фунтов стерлинг [152], потребных на производство работ в общей их сложности; одно время вследствие недостатка средств труд был приостановлен и исполинскому плану грозило надолго остаться мечтой. В течение многих лет приходилось бороться с просвещенным Английским правительством, которое из эгоистических расчетов всячески мешало осуществлению замысла, имевшего целью общечеловеческую пользу. Знаменитый мой чичероне с чувством глубокой благодарности упоминал об энергической поддержке, оказанной ему нашим константинопольским послом [153]. Но главные затруднения встретились в деле самого прорытия. Тяжка была борьба с природой. Пустыня стойко охраняла свои владения — палила рабочих зноем, изнуряла их голодом, мучила жаждой… Сначала одно снабжение людей пресною водой обходилось ежегодно в 3.000.000 франков; подвозом её было занято 1.600 верблюдов; другого средства сообщения не было. В последствии вода была проведена из Нила к Тимсе и отсюда к Суэцу.
— А мне все-таки жаль, что вы не съездили сегодня в Порт-Саид, говорил Лессепс, вздыхая за меня.
— Я напротив был в восторге. Положим я видел бы если не весь канал, то большую его часть, но тогда наша прогулка не состоялась бы, и сам Лессепс не служил бы мне путеводителем.
В беглом очерке он дал мне такое ясное понятие о дороге, проходимой каналом, что совесть туриста совершенно во мне успокоилась, и последняя тень угрызений исчезла; без сомнения, на пароходе я не услыхал бы всех этих драгоценных комментариев.
150
Еду я рысью потому, что у меня четыре маленькие чирья… Мне бы хотелось их приплюснуть.
152
Из них 8.418.000 уплачены Египетским правительством; ему никогда не возместилась эта затрата.