Мы объездили одну за другою безлюдные улицы.
— Здесь был госпиталь для христиан, объяснял Лессепс, — здесь — для мусульман. Сам я жил вон в тех палатах. А это главная улица Rue Richelieu, где…. которая… то-есть… Ah! non! je vous plante la, воскликнул он и, взвивая клубы песку, помчался как полоумный на канал по заносам Ришельевской улицы. М. Victor, R. и я настигла его лишь у берега: проходило другое большое судно.
— Que c'est joli! Ah que c’est joli! шептал он млея от восторга.
В конце улицы над самым каналом стоит курган, с которого далеко видно на юг: верстах в двух начинается бирюзовая Тимса, подернутая во всю ширину мелкою как песок рябью, вдали стелются зеленоватые Горькие Озера с водами другого моря; еще дальше синеют справа Джебель Аттака, слева вершины Синая. На этом кургане, в день открытия канала, императрица Французов, при кликах «vive I’imperatrice», схватила Лессепса за плечи и выдвинула его вперед.
На память об Эль-Гисре я увез ржавый ключ, валявшийся на полу, а Лессепс, бойко спрыгнув с лошади, поймал какую-то сухопутную саламандру и бережно закутал ее в платок.
— C’est pour les enfants, пробормотал он, как бы оправдываясь.
Добравшись до Тимсы, направились в город вдоль северного берега озера по «avenue», подобной той что соединяет вокзал с пристанью, ехали мы ленивым шагом; кажется, никому, кроме M. Victor’a, не хотелось раздаваться со степью. Молодой человек, давно уже позевывавший, при первых каплях набежавшего дождя вихрем понесся домой.
— Il a raison, сказал заботливый отец, — il faut qu’il rentre, il prendrait froid.
Avenue ведет к необитаемому дворцу на краю Измаилии, воздвигнутому единственно для бала, которым начался ряд блистательных празднеств Суэцкого канала. Насколько они были пышны, можно судить из того, что одно торжество «открытия», «inauguration» (4 (16) ноября 1869), обошлось в общем итоге сто миллионов франков.
Когда вернулись с прогулки я горячо поблагодарил своего бессмертного проводника.
— Совсем не за что, возразил он, — напротив я должен вас благодарить: вам обязан я этою прелестною partie de plaisir; вы мне доставили случай побывать еще раз на нашей стоянке, куда я уже три года не заглядываю. Сколько милых, давно забытых образов встало предо мною, сколько проснулось дорогих воспоминаний!..
Et puis, прибавил он с доверительною улыбкой, — vous savez je les ai aplatis, les clous…
После обеда Лессепс, свежий и бодрый, как ни в чем не бывало, стоял над своим любимым планом; прогулка по-видимому нисколько его не утомила. Зато бедный M. Victor был совершенно разбит и в изнеможении лежал на диване. Позже, к концу вечера, склонясь на просьбы дамского кружка, он показывал обществу свое искусство жонглировать, вывезенное вместе со сплином из Индии, — перебрасывал два яйца, то загоняя их под самый потолок, то спуская ниже подбородка; перебрасывал три мячика; перебрасывал апельсин и столовый нож… Последнюю штуку жонглер заключил тем, что, поймав нож за ручку, подставил клинок под апельсин, и тяжелый плод с разлету грузно сел на лезвие, как на кол.
— Се cher Victor! в неудержимом порыве воскликнул отец.
Что за утро! Какое небо над Тимсой! Какой блеск и сияние! В степи миражи наверно уже завели волшебную игру. И как грустно в такую погоду расставаться с Измаилией! Всецело предаюсь я особому чувству нежности, точно навсегда разлучаюсь с дорогим существом. Улицы, садики, дачи, производят на меня обаятельное впечатление. Влюбленными глазами смотрю я на окружающее: на кофейни, на магазины, на приказчиков, на старух с кошёлками красных яиц (они остались для меня неразрешенною загадкой), на портовых людей с надвинутыми на глаза тирольскими шляпами, — этих знакомых незнакомцев, вечно обвеянных табачным дымом и, надо полагать, замышляющих какой-то государственный переворот… И мне хочется всем и всему засвидетельствовать сердечную привязанность, чем-нибудь ее выразить, заказать что ли пиджак у портного, накупить в лавках розовых и зеленых галстуков или хотя побриться и постричься у милого Lepelletier. Но надо спешить к завтраку у Лессепсов. Пойду на вокзал прямо от них Счеты с Mme Aspert сведены, и моя степная гостиница уже исчезла навеки за поворотом…
По расписанию поезд в Каир отбывает в половине одиннадцатого; однако поезда в Египте неукоснительно опаздывают, кроме курьерского между Каиром и Александрией, отличающегося хронометрическою правильностью. В настоящем случае на часы еще и потому не зачем смотреть, что станционные власти предупреждают Лессепса о близком отходе поезда. До повестки с вокзала я спокойно наслаждаюсь чаем, сливочным маслом, чудною клубникой «Victoria», — произведением измаильских огородов, и другими яствами, которыми Mme Лессепс, стремящаяся ловить рыбу в Горьких Озерах, успевает меня угощать среди своих сборов и хлопот. По получении повестки, откланиваюсь хозяевам, жму руку M. Victor’y, изъявляю уважение рдеющей нянюшке, наскоро обнимаю детей…. Но от этих господ не так-то легко отделаться; надо сперва проститься с кроликами и антилопами, — и молодые люди ведут меня в сад, где в одном из бассейнов утопает вчерашняя саламандра, признанная ими за лягушку и посаженная на жительство в воду.
Помня обещание, Лессепс поднес мне карту морского канала с планом Измаилии. Внизу мелким красивым почерком были написаны следующие десять слов: «Souvenir d'une aimable visite a Ismailia. Ferdinand de Lesseps».
На вокзале в ожидании суэцкого поезда гуляет начальник станции с серебряными локомотивчиками на воротнике. Толпа Арабов ждет в припадке полуденной лени. Полинялые лохмотья одежд ярко сияют на египетском солнце; преобладающий оттенок их всегда небесный. Кругом как море стелется песок; вдали, среди его застывших бурунов, стоит зеленым островом семейство деревьев, скрывающих мечеть; от неё виден один минарет.
Наконец мы размещены в вагоны.
Когда поезд отъехал сажень на 50 я усмотрел, что минарет и деревья воображаемые… На месте их торчал небольшой каменный столб, окруженный травяными кустами: степь на прощание еще раз провела меня.
В путь мы пустились не вдруг. Версты полторы бежал за нами стрелочник, помахивая красным флагом и крича: «осбур!» (стой). Видно забыли что-то. Кондуктора, перевесившись из окон, тоже кричали «осбур» и махали флагами, однако дойти до тендера поленились. Механик должно-быть уже сам догадался, — остановил машину и покатил обратно в Измаилию. Потом, отъехав верст десять, опять стали и высадили на пески двух Бедуинов, не имевших билетов. Суровые, загорелые, в длинных бурнусах цвета окрестной степи, они долго стояли, не шевелясь, у дороги и, заслонив от солнца глаза, смотрели вслед удалявшемуся поезду. А он, безучастный, несся себе вперед и вперед, вспугивая со шпал бесчисленных ящериц, которые задрав острые хвосты резво взбегали по крутым песчаным откосам.
VI
Конец путешествию!
Давно бы пора «к своему посту»: не осталось больше ни финансов, ни времени, но сокровенная сила приковывает меня к Каиру. Проходят часы, дни, недели, — я все не решаюсь ехать.
После маленькой европейской Измаилии, после незначительных арабских городов Верхнего и Среднего Египта, после полевой и степной тишины, дивная столица с её полу-восточным полу-западным характером, с её пестрою и шумною жизнью, кажется мне какою-то великолепною несообразностью, какою-то причудливою путаницей дворцов, вилл, садов, мечетей, окруженных праздничною толкотней народа. В сущности же эль-Маср представляет мало нового. Самый строп моей жизни складывается по старому. Помещаюсь я в том же нумере гостиницы Аббата; в ней так же укромно и хорошо, — разве что к весне стало еще сильнее пахнуть оранжереей. То же щемящее чувство, близкое к физической боли, испытываю я при виде за общим столом соседей больных. И они все те же, — с большими блестящими глазами, с обтянутыми, словно обтаявшими лицами, которые насмешница-чахотка во всю щеку разрумянила своими тонкими румянами. Швейцарец еще жив, но уже не выходит к обеду; ночью продолжаю слышать его короткий кашель и мне снится, что то лает дряхлая цепная собака. По утрам у подъезда стерегут меня продавцы антиков и синайские поклонники, торгующие финиковою колбасой (это кожаные глухие мешочки подушкой, туго начиненные мясом фиников и миндалинами). По городу возит меня старый приятель Гектор. В виду наступающего тепла он выстрижен, как вся его братья под гребенку, только для красы оставлен редкий узор из шерсти. Пошлёпывая туфлями, бежит сзади кривой Тольби, и при раздаче бакшишей во время прогулок, при расплате в лавках, при всяком удобном и неудобном случае старается меня обсчитать; принимая во внимание скорый мой отъезд, он уже не так дорожит своею репутацией и торопится извлечь из меня наибольшую для себя пользу.