Вдобавок меня уже томит неисполнимая мечта. Мелкие ощущения, обрывки чувств, клочки мыслей, все испытанное и передуманное за последние два месяца, все что я беспорядочно заносил в настоящий дневник и чего не заносил, — все это мне мучительно хотелось бы сплотить в одно стройное целое, в одно фантастическое создание, которое обнимало бы все рода искусства, которое было бы вместе и стихами, широкими и могучими как Нил, и картиной, где над раздольем нив, осененных пальмами, над плоскими крышами городов, над дальними цепями скал сменяли бы друг друга египетские день и ночь, — было бы и музыкой, то необузданною как напевы баядерок, то нежною как трели жаворонка, было бы и статуей, изображающею арабскую девушку с кувшином на плече, — статуей, пред которою, устыдившись своего ничтожества, рассыпалась бы в прах сама Милосская Венера.
Но мои роптания и утопии прерваны самым внезапным образом. С юта грянул резкий выстрел, и знакомый голос кричит:
— Vous l’avez atteint, Miss Pommeroy, vous l’avez atteint… [158]
Взбегаю наверх: Бельгиец и американская семья— папа, мама, Emily, Gertrude — стоят ко мне спиной и, облокотясь на перила, смотрят, как раненый дельфин, тяжело барахтаясь и кувыркаясь, окрашивает кровью голубую воду. Этих лиц я вижу с истинным удовольствием — быть может оттого, что встречаюсь с ними не в городе, а в путь в городе и туристы становятся обременительными знакомыми; в пути же, наоборот, всякий знакомый низводится на степень туриста и по тому самому делается человеком если иногда и не особенно приятным, то во всяком случае не обременительным.
С их стороны высказывается шумная радость. Возгласы, объятия, горячие поцелуи, кто-то пытается оторвать у меня руку… а хорошенькая девочка в ребяческом восторге прыгает вокруг меня и повторяет: «gawareety lee we pa roosky, gawareety lee we pa roosky…»
— Возвращаетесь? кричит толстый мистер Поммерой;— не правда ли, какая прелесть путешествовать? Всякому в Америке накажу… Кто только может, пусть непременно едет, и чем дальше — тем лучше: ему будет так весело возвращаться. Счастливец вы, право! А мы все еще движемся вперед: дочь везет нас ко Святым Местам!
И неподдельный вздох всколыхнул его широкую грудь.
Между тем Бельгиец шепчется с Miss Emily. — не то спорит с нею, не то убеждает; вот она берет его за руку, и оба подходят ко мне.
— Если я не на краю света, говорить он, — то благодаря лишь доброте мисс Поммерой; сегодня уже неделя, то-есть почти девять дней, то-есть собственно восемь… Поцелуемтесь еще.
Здесь Бельгиец окончательно спутался и заключил взволнованным голосом:
— К чему распространяться… Я счастлив, я женюсь, — поздравьте нас.
— Его, пожалуй, поздравляйте, а меня не с чем, вставила мисс Поммерой и, обратившись к нему, шутливо погрозила пальцем — J have not yet forgiven you your dogskin, mind that! [159].
— Дорогая мисс Поммерой, уверяю вас, это была гиена…
Обмен последних фраз произошел вполголоса, и предостережение Американки очевидно не предназначалось для моих ушей, но оно воскресило в моем уме все подробности нашей охоты на hyene terre-neuve, и мне стало так смешно, что я громко захохотал.
— Чему вы хохочете? спросила Miss Emily.
— Да вот тому самому, отвечал я с непростительною бестактностью.
— To-есть как это тому самому?
— Нашей оплошности… Вы еще сами в Фивах смеялись.
— Объяснитесь пожалуйста, я вас не понимаю.
— Как же, когда мы убили с вашим женихом собаку и торжественно привезли ее на пароход!..
— Parlez pour vous, сухо перебила она меня, не на шутку рассердившись;—что касается моего жениха, то он убил настоящую гиену, да и кому же это знать как не вам: вы, помнится, даже расписались по этому случаю в книге у луксорского консула.
Зачем я расписался, я теперь и сам не пойму! Затмение какое-то нашло. Упрекаемый совестью, я стоял пред мисс Поммерой, сконфуженный и пристыженный; но гнев её неожиданно сменился на милость и невеста принялась со мною кокетничать, без сомнения с тем, чтоб отмстить жениху за собачью шкуру. Фан-ден-Бош стал грозно мрачен, как в былые времена, когда кровожадно вымещал досаду на голубях, и если теперь он не казнит чаек, то только потому, что Семен Семенович, услыхав выстрел по дельфину, просил убрать ружья в каюту: «чего доброго, еще кому-нибудь в живот попадут, а я за них отвечай!» Впрочем, Бельгиец таки стреляет чаек — мысленно, одними глазами, — я вижу это по вздрагиванию его лица; бьет их без промаха, без жалости и расстреливает в пух. А чайки возрождаются как фениксы; невредимые и легкие продолжают они без усилия и шума лететь за кормой, освещенные отблеском вечерней зари, которая зажглась бенгальским огнем над горизонтом и целиком отдается в ровном как зеркало море.
