— Сядьте! — бросил он, сжав стебли букета, как палку.
Она плюхнулась на свой стул, будто ее толкнули, и ждала удара или уничтожающих слов. Наконец-то получит сполна за дикие выходки, которыми пытается мстить за свою серую, бескрылую жизнь. Ломота во всем теле, словно ее били, и одновременно — сладостно, словно уже отстрадала или повинилась.
— Не надо волноваться, уважаемая Лионгина — Рот мужчины вернулся на место и ободряюще улыбнулся ей. — Я вижу, вам нравятся мои цветы?
Гладиолусы ослепительно пылали. Каждый стебель и весь хрустящий букет, свежий-свежий, будто только что срезанный. Такого красивого, на глазах распускающегося она в жизни не видела. И не увижу, подумала печально, покорно.
— У меня есть сестра, — мужчина побледнел, борясь с ложью, хотя сестру не выдумал, — большая любительница цветов. Вот ей и несу!
Поезд монотонно постукивал на стыках. Мгновение, помутившее было им обоим рассудок, ничего не изменило ни в вагоне, ни в широко раскинувшемся за окном пейзаже: в желтых квадратах жнивья, в вереницах высоких, стройных тополей, подпирающих низкое белесое небо.
Выдумала, угрызалась Лионгина, все я выдумала. Мечтаю от безделья то о высоких горах, то о грубой мужской ласке. Старая дева, как порой ворчала мать, нашпигованная страхами, словно треска старухи Фурманши — травками и приправами; за неимением щуки соседка фаршировала треску и любила угощать их. А если что-то невероятное все-таки случится? Если и Алоизас по-настоящему взволнован?
Лионгина шмыгнула к двери в тамбур. Затаиться, чтобы, возвращаясь, не успел он нацепить обычную маску, стать похожим на свой портрет, что висит в квартире Гертруды. У нее снова перехватило дыхание, но уже от непривычно быстрого движения. Он не любит, когда его застают врасплох.
— Ах, Алоизас! Посмотри, ты только посмотри!
Алоизас хлопнул дверью тамбура, словно что-то окончательно отсекая, Лионгина едва успела отшатнуться. Навстречу им, сбавив скорость, катили платформы, над сколоченными из серых горбылей бортами мотались лошадиные головы. Много небольших, с кудлатыми гривами голов. В окно волнующе пахнуло навозом и детством. Маленькая черная лошадка тянет сани, груженные вязанками дров, полозья взвизгивают на черно-белой, подтаявшей на мартовском солнце мостовой, над конскими яблоками поднимается парок, осыпаются кусочки коры…
Алоизас глядел на нее, окутанный дымом трубки. Ни единая мелочь, ни один волосок в его прическе не свидетельствовали о душевном смятении или телесной слабости. Словно посетил Олимп и посовещался со своими мудрыми богами. На лошадей даже глазом не повел. Сдержан, полон достоинства, спокоен. У нас все впереди, зачем торопить события, разве мы подростки, чтобы тайком таскать лакомые кусочки с накрытого для пиршества стола?
— Что тебя так взволновало, дорогая?
Обнял ее за талию, в этом не было ласки, лишь покровительство и самоуверенность: вот так, дорогая! Не инстинкты нас, мы их обуздываем! Тогда они не страшны и не нарушают внутренней гармонии, мудрость — только в сдержанности.
— Ничего.
— Лошадей видела? — Его не смутило, что она нежно, хотя и недовольно повела плечом. — Никакой романтики во всем этом нет, дорогая. Везут лошадок на мясокомбинат.
Лионгина молчала.
— В наше время лошади убыточны. Для работы используют их все реже. Зато в Средней Азии конина — лакомство.
Конским потом и воспоминаниями пахло все слабее.
— Из Литвы тоже поставляют лошадей в Среднюю Азию. Мясо — жестковатое, но колбаса — с примесью говядины — вкусная.
Алоизас говорил солидно, с полным знанием дела. И беспристрастно. Так, вероятно, внушал он, что хорошо или плохо, что низко, а что нравственно, своим студентам. В рукописях неколебимая логика его мысли подкреплялась цитатами на нескольких языках. И опечатки так и не смогли разрушить их железные ряды.
Уныло поблескивали рельсы соседней колеи. Ничего не произошло. Никого навстречу не везли.
В купе шумно ввалился человек. Это случилось на маленькой станции, где продавали жареных кур и семечки — все непрерывно плевались. Сверкали носы коричневых полуботинок, шуршал натянутый на новый, с иголочки, костюм финский плащ, ярко-красные, словно индюшачий зоб, выглядывали из-под брюк носки, а лицо, подвижное, как у хорька, и одновременно доверчиво-открытое, пылало жаром. Пот скатывался по носу, капал на аккуратный, тоже импортный, чемоданчик, который человек не затолкал под скамью, а осторожно положил на колени. На маленьком, в кулачок, лице голубыми осколками синели глазки, суля показать фокус, и не просто каким-то зрителям, а им, молодоженам из Литвы.