На крупном, обрамленном красивыми каштановыми волосами лице сестры дрогнула огромная верхняя губа. Дрогнула, будто камнем в нее попали. Внутри что-то хрустнуло. Наружу вырвался звук, похожий одновременно на всхлип и веселый смешок. Установилась неловкая тишина. Лицо Гертруды посерело, словно вытоптанный луг. Еще оно выглядело, как старинная дорогая книга, захватанная грязными, безответственными руками, но где все еще можно прочитать: есть были и будут ценности, не могущие пострадать от скоропалительных решений даже в том случае, когда приходится подчиняться обстоятельствам. Чтоб спрятать свое слишком выразительное лицо, Гертруда принялась накрывать на стол. Долго и трудно вытаскивала скрипящие ящики шкафа, переполненные простынями, нижним бельем, отрезами, — искала скатерть и куда-то запропастившиеся салфетки. Расставляя фарфоровые тарелки, раскладывая серебряные ложки и вилки, она наконец успокоилась.
За столом Лионгина снова ощутила ее ледяной, пронизывающий взгляд. Не ожидая, пока этот взгляд заставит оцепенеть, отодвинулась в сторонку, как от маячащего перед глазами предмета. Она была уже не одна, хотя не осмеливалась положить руку на руку Алоизаса или каким-то иным способом обнаружить свою принадлежность человеку, чьи глаза похожи на глаза сестры.
— Вина, я вижу, ты не уважаешь? — Гертруда поднесла к губам хрустальный бокал.
— Не знаю. — Лионгина выпила свой до дна и осторожно опустила на стол, чтоб не разбить тяжелого, дорогого бокала.
— Не спеши, ты еще многого не знаешь. — В отчетливом голосе Гертруды послышалась более сердечная нота.
— Я не избалована, — сказала Лионгина громко, пьянея от вина и маленькой своей победы.
— Как же ты представляешь себе семейную жизнь, девочка? — Гертруда отважно боролась со своим поражением. Она многое потеряла, стоило этой девочке заговорить своим красивым низким голоском, и не ведала, что приобретет взамен.
— А никак, — честно призналась Лионгина.
— Боже, и с таким багажом отправляешься к ал… то есть в загс!
Алоизас тем временем окутывал себя ароматным дымом. Курение — целый ритуал, чуть ли не эстетическое переживание, так объявил он ей, еще ничего не рассказав о себе. Не станет он защищать ее, когда в пальцах дымит трубка. А может, нарочно позволяет пилить тупым ножом, чтобы была послушнее?
Лионгина молчала. Слезой выдала бы себя — печальное самоуважение одинокого существа. Точнее — остатки самоуважения, потому что ощущала себя недостойной Алоизаса, чуть ли не коварно втершейся в его жизнь. Ну чего роется она во мне своим стеклянным взглядом? Ах, если бы я любила… И если бы меня хоть чуточку любили!
— Будем надеяться на лучшее. Слова — серебро, молчание — золото. Не так ли говорят в народе? — Гертруда спохватилась, что слишком строго экзаменует. — Может, хочешь посмотреть мое хозяйство, пока Алоизас тут дымит?
И серьезно пустилась объяснять назначение каждой вещички. Вот декоративная тарелка с тикающими часами. Вот миксер для коктейлей и мороженого, масса других помощников хозяйки. Некоторые женщины так же восторженно повествуют о своих детях, не без сочувствия подумала Лионгина, но абсолютный порядок этого дома ее пугал.
— А это что? — На подоконнике в кухне она заметила ком, не умещающийся за занавеской.
— Кактус. Выродился. Надо выбросить.
Гертруда нервно поправила занавеску. Лионгине почудилось, что с подоконника на нее исподлобья глянул человек. Злым, сулящим недоброе глазом.
…Человечек — огромная раздувшаяся голова! — грозно приближался, растопырив руки — короткие обрубки, ковыляя на коротеньких, тоже обрубленных ножках.
— Ингер, любимая! Негодница, шлюха, Ингер! Ин-ге-ер!
Почему он называет меня Ингер? Ведь я девочка!..
Ноги завязли в глине, как в болотном иле. Она хотела оттолкнуться рукой — и руку засосало.
— Ин-ге-ер! Все равно не убежишь от меня! Ин-ге-ер!
— Я — не Ингер! Я — Красавица, я — Ледышка… Не Ингер!
От могучего грозного голоса ходуном ходило и громыхало небо, словно проржавевшая жесть крыши. Колышущийся свод бил по голове, душил запахом ржавчины.
Человечек подпрыгнул и вонзился в небо своей шарообразной головой. Вместо глаз и носа торчат шишки, вместо бороды — жесткие желтые иглы. Но это же…
— Прочь! Ты — не Ахмед! Я тебя узнала! Ты — Гертрудин кактус!
Человечек взобрался на подоконник и исчез. Что теперь будет? Он не поверил, что я не Ингер… не поверил!
— Проснись, дорогая. Горы.
В первое мгновение Лионгине показалось, что ночь еще не до конца рассеялась, что комья мрака застряли в тумане, зацепились за коряги или друг за друга и образовали причудливые нагромождения, беззвучно вздымающиеся и проваливающиеся. Эти гигантские черные чудовища тянут друг к другу мощные лапы, переплетают их, выгибают спины, забираясь на другие такие же бесформенные сгустки мрака.