Давай сойдем, Алоизас, останемся тут, на этом тихом, залитом солнцем побережье, где ни у кого нет других желаний, кроме жажды тепла и голубизны, ведь не будет же ветер дуть постоянно, уймется, тогда успокоюсь и я и под нежный плеск волн постараюсь полюбить тебя так, как ты того достоин, мой заботливый, мой умный муж, не теряющий головы ни в величайшей неразберихе, ни в таком вот царстве благодати!
Алоизас щурится — солнце выбелило его светлые брови — и не слышит безмолвной мольбы Лионгины. Отвернувшись от нее, отвернувшись от пронзительного, заполняющего ее свечения берега, который звенит от детского визга, словно кто-то дергает невидимые струны — и тут дети, и тут нарушители спокойствия, — он кривит уголок губ. Пока мимо проплывает усеянная обнаженными телами Подкова (или облипшая гроздьями голых человечков Собачья Морда), Лионгина слышит, как, не открывая рта, Алоизас цедит:
— Отдыхать здесь, среди этих безумцев? Голова — ноги, ноги — голова. За кого ты меня принимаешь, дорогая?
— Прости, Алоизас. Я не знаю. Я…
А голыши, обуглившиеся на солнце и пропитавшиеся морской солью, выразительным языком немых — колеса поезда давят, как ореховую скорлупу, их веселые крики, — рассказывают, как тут хорошо. Хорошо и на больно колющих тело камнях, хорошо и на жестких досках топчанов, от которых краснеют бока, но до чего же приятно забыть, кто ты такой и как тебя зовут, — разве можно представить себе иной рай?
Рай? Только что ласкавшая глазами этот муравейник, Лионгина уже не находит здесь для себя и мужа подходящего местечка, хотя на пляжах то тут, то там светятся островки, свободные от коричневых тел. А если и представляет себе Алоизаса среди бездельников, лежащих неподвижно или разгуливающих по берегу, то не голого, а облаченного в костюм и белую сорочку, торопящегося прочь от этих праздных лежебок, силой влекущего ее все дальше и дальше.
— О чем задумалась, дорогая?
— Странные люди… Грохот поезда и сажа не мешают им загорать, — она хочет отвлечь его внимание, обмануть бдительность, но чувствует — не удастся.
— Думаешь, это серьезные люди? Как тот Егорыч.
Оказывается, и Алоизас не забыл Егорыча.
Носильщики? Разве поймаешь их в заполнившей перрон толпе, а должны же быть — не маленькая станция, один за другим прибывают и отбывают поезда, на запыленных вагонах таблички с названиями больших городов. Правда, вокруг снуют какие-то не внушающие доверия субъекты, кричат, будто в лесу, цепко хватают твои чемоданы, однако это не носильщики, а горластые хозяева, расхваливающие сдаваемые внаем гнезда («Пошли со мной, все удобства, вода из крана, почта под носом!», «Ты, дамочка, ела когда-нибудь инжир прямо с дерева? Попробуешь — уезжать не захочешь!», «Кровать — целковый, но я не жадный, с тебя, красавица, ничего не возьму — только улыбайся!»). Лионгина отказывается вежливо, не столько испуганная этой ярмаркой, сколько заинтересованная ею. Алоизас отвечает резко, чуть ли не локтями отбивается, но на его отказы никто не обращает внимания — народ тут настырный! — лохматый парень, неслышно приблизившись, хватает портфель, оберегаемый Алоизасом пуще зеницы ока — ведь здесь будущая книга! — Алоизас так сердито выдергивает его, что парень отшатывается и бежит прочь, испуганно вращая своими большими, как сливы, глазами и бормоча: «Базар под боком, магазин под боком — чего вам еще надо?» А над шумной, торгующейся, то и дело рассыпающейся и вновь сплачивающейся толпой висит то ли запах, то ли ощущение чего-то, чего точно и не назовешь, но это не привезено сюда и не из воспоминаний, а рождено здесь же, вьется, как дымок над невидимым огромным кадилом, которое — и приземистые пальмы, словно из зеленой жести вырезанные, и огромная клумба пышных красных цветов, и аккуратно подстриженные кусты за железнодорожным переездом, в сбегающем с холма саду, и еще многое другое, такое же красочное и ароматное. От этого запаха — не запаха, калейдоскопа ярких цветов — мелькает в глазах и делается сладковато в горле, а голова слегка кружится, словно отныне жизнь потечет мимо легким белым облачком, — прощайте, заботы, прощайте, горести!.. Некогда глубже вздохнуть, нет времени насладиться этим удивительным ощущением, которое скорее всего лишь померещилось (должно же здесь быть иначе, чем на нашем хмуром севере?). Прямо с асфальта, будто комья красок на гигантской палитре, так и кричат до черноты синие сливы, пурпурные гранаты, связки перца, подобные коралловым ожерельям, коричневатые россыпи фундука, светло-зеленые и розово-голубые груды винограда (именно груды — как иначе назовешь такую его пропасть?), кажется, и зубом не тронешь, а уже брызнет из него сок — и еще сочнее станет густой, пьянящий воздух.