— Разыгрывает алкогольную эйфорию. Эстрадник шантажирует, а серьезные люди…
— Кем бы он ни был, этот Игерман… Человек на подоконнике шестого этажа стоит, понимаешь?
— Все для тебя люди. Только одного человека не замечаешь.
— Постыдился бы, Алоизас. — Лионгина прильнула к нему, преисполненная жалости. Держится за меня, как испуганное дитя за материнский подол. — Ты дома, в своей кровати, а там человек, потерпевший фиаско, утративший равновесие. Задремать не успеешь, как я снова буду дома.
Алоизас опустил ноги на коврик, штанина пижамы задралась, обнажив увядшую икру.
— А если у меня случится приступ? — процедил он сквозь зубы — открыто умолять, чтобы не оставляла одного, не решался.
Как это страшно, когда она ускользает, забирается неизвестно куда и балансирует на тоненьком канате, не видя того, что делается внизу, не предполагая даже, что там зреет крик, который разбудит ее, — внезапно лопнет до звона натянутый канат, и она рухнет вниз, тяжелея и увеличиваясь, из мерцающей точки превращаясь в хрупкую женщину. Еще страшнее, когда, оглядевшись, не видишь толпы, ни одного разинутого для крика рта — только себя, и понимаешь, что крик зреет в самом тебе, рвет твои легкие и мозг…
— Не пугай меня, Алоизас. — Она присела возле него, хотя мысленно уже бежала к машине.
— Пощупай, пощупай пульс. — Он сунул ей руку, Лионгина сжала его запястье, но сначала уловила толчки собственной крови и тиканье его часов.
— Все в порядке, — сказала, хотя пульс действительно скакал неровной рысью.
— Уверен, стоит тебе закрыть дверь…
— Аня в соседней комнате. Крикнешь ей. Я должна ехать, Алоизас.
— Не нужна мне эта твоя… Не нужна! — Алоизас изо всех сил оборонялся от невидимой Ани.
— Не поднимай шума. Чем тебе Аня не угодила?
— Она мне отвратительна, отвратительна! Как она с этим боровом… с преподавателем?
— На вкус, на цвет… Я спешу. Вот-вот за мной приедут.
Лионгина одевалась, бодро стуча ящиками шкафа. Натянула новую комбинашку, будто там, где она скоро окажется, придется раздеваться. Не забыла и про косметику. Алоизас наблюдал, как теплая, только что уютно посапывавшая под боком Лина превращается в Лионгину Губертавичене — коммерческого директора Гастрольбюро, удивительно походящую на другую женщину, которую он когда-то хорошо знал, касался ее и любил, — на восхитительную Р. Для полного сходства достаточно Лионгине улыбнуться накрашенными губами и заученно пролепетать:
— I love you!
Такой станет она в краткий миг, пока будет поправлять прическу и одергивать новый твидовый костюмчик перед зеркалом, а в следующую вспышку вечности, повернувшись к нему спиной и откинув приглаженную головку, превратится уже в не помнящую себя воздушную гимнастку, и свойственные только ей черты и формы исчезнут, растворяясь в сверкающем металлическом трепете мотылька. Пусть такая, лихорадочно думает Алоизас, пусть такая, хотя и веет от нее ледяным холодом.
— В полночь я должна выглядеть, как в полдень. Ох уж эта моя работенка! — Она чуть виновато улыбнулась, Алоизас стоял за спиной, подозрительно рассматривая в зеркале ее меняющийся облик.
— Да, да. Встречать гостей, развлекать их. Постельку согреть, если какому-нибудь проходимцу станет холодно. Не доводилось? Ничего, привыкай.
— Алоизас, — голос ее дрогнул, — глянь на себя в зеркало. Глянь!
— Зачем? Я и так себя знаю: лысый, жирный, старый. Размазня, лентяй, захребетник, не так ли? Нет таких отвратительных эпитетов, которых бы я не стоил. — От пота блестели его облысевший лоб, голая грудь. — Даже теперь, когда выкладываю правду о себе, достоин презрения. Презирай же меня, презирай!
— Самокритика — действенное лекарство. Только не слишком ли поздно надумал лечиться? — Лионгина огляделась в поисках сумочки. Я должна выглядеть прилично, нисколько не испуганной угрозами Игермана. Впрочем, разве он угрожал? Уже забыла, что угрожал.
— А почему я такой? Ты думала? — Алоизас резко повернул Лионгину к себе, хрустнул плечевой сустав, он, испугавшись, отпустил, но тут же снова притянул. — Как флюгер, вертелся вслед за изменчивым ветром. Ты была этим ветром! Твой непостоянный характер, несерьезные занятия, бренчащая пустопорожность! Долго ли выдержишь, если все время будут толкать и дергать?
— Еще что выдумаешь? Приходилось останавливать, чтобы не влип, сделав шаг в сторону. Да, останавливать. Ты слышал? Человек на подоконнике… Давай отложим разговор до завтра.
— Ради тебя… Мне ничего не надо… для тебя… только для тебя… Какая ты есть… была бы… только для тебя… не уходи, Лина!