— Может, за лекарством сбегать, товарищ директор? — Но толстые, в венозные узлах ноги бухгалтерши не двигаются с места. — У меня сердечные капли есть, если нужно.
— Сколько, по-вашему, стоили эти цветы? — Лионгина кивает в сторону корзины.
— По перечислению — одна цена, на рынке — другая.
— На рынке. Это же ясно. Так сколько же?
— Рубликов семьдесят, не меньше.
— Хорошо. Выдайте Игерману сто пятьдесят плюс семьдесят. Вычтите их из моей зарплаты.
— Это будет красиво, товарищ директор, но вам-то копейки останутся.
— Не ваша забота.
— Как прикажете!
Она хлопает дверью, Лионгина берет сигарету. Курит жадно, глубоко затягиваясь, чтобы обжигающая горечь разошлась по всему телу. Плохи твои дела, Лина, если уже враги жалеют. Надо бы взглянуть в зеркало. В другой раз.
— Двести двадцать не берет, — снова суются в приоткрытую дверь багровые щеки бухгалтерши.
— Почему?
Кричит, ругается. Милостыни, дескать, ему не надо!
— Вы сказали, что это за розы?
— За кого вы меня принимаете, товарищ директор?
— Скажите прямо и ясно.
— Что сказать?
— То, что слышали. И больше не надоедайте мне сегодня.
Пока бухгалтерша еще топталась у дверей, — может, директор передумает? — в кабинет юркнул Пегасик с распухшим после ночного кутежа лицом.
— Ты приволок цветы? — Лионгина не дает ему припасть к руке.
— Богом клянусь. Сам.
— Не врешь?
— Сам. Пешком корзину волок. Не спал, не отдохнул, страшный. И где он эти розы выкопал?
— Где? — насмешливо тянет она. — В летающей тарелочке, умник.
— Может быть, — кивает Пегасик. — После вчерашнего я чему хочешь поверю. Факты сами за себя говорят.
Факты торчат из карманчика его пиджака — три толстых сигары.
— Как там наша Аудроне? Что говорят факты об Аудроне?
— Лежит в лежку. Алкогольная интоксикация. Бедняжка не выносит коньяка, а поили ее, как лошадь. Ох, сдерет шкуру Еронимас… Скажу вам, и я бы на его месте…
— Скотина.
— Еронимас? Я и говорю, что скотина.
— То, что ты говоришь, никого не интересует. Кто к шефам поедет? Кто будет Игерману аккомпанировать?
— Поехали, мать-начальница, а? Славно прокатимся! Залью бак, и хоть на край света. С ветерком! Да и погуляем.
— Разве на Мажейкяй уже не претендуешь?
— Потом, мать-начальница, потом! Такой редкий случай — побесимся, гульнем, как люди.
— Ладно. Поедем впятером. Но до тех пор ни грамма, смотри.
— Еще бы, такую ценность повезу, таких дорогих людей!
— Сгинь с глаз!
Теперь очередь Игермана. Прошу! Он влетел в дубленке нараспашку, в оленьих торбасах. Лицо багровое от ярости. Щеки и лоб пылают, словно вбежал с сорокаградусного мороза. Между тем снег на улице таял, ручейками стекал в решетки канализации. Клешни гостя сжимали пачку шуршащих красных банкнот.
— Что вы мне суете, Лонгина Тадовна? — Игерман не поздоровался.
— Будьте любезны присесть.
— Любезности потом! — Испещренной шрамами, словно со следами обрубленных ветвей, рукой отсчитал и швырнул ей на стол несколько бумажек. — Что означает сей жест вашего величества? Почему велели бухгалтеру, этой базарной бабе, отвалить мне столько золота? Я не просил лишнего!
— Мы вам должны.
— За что, позвольте спросить?
— Сто пятьдесят — аванс за концерты. Иногда мы выплачиваем наличными, хотя чаще перечисляем. Семьдесят — за корзинку. — О розах, которые сверкали, распустившись, не упомянула. — Разве вам не сказали в бухгалтерии?
А эта баба, право, лучше, тоньше, чем я о ней полагала. Извинюсь… Воображаю, как удивится.
— Вы серьезно? — Игерман оперся ладонями о стол, словно собирался опрокинуть его вместе с креслом. Склонился над ней, чтобы не отвела холодных, пристально за ним наблюдающих глаз.
— Фокусы свои показывайте где угодно, Игерман, тут они не принесут вам успеха. Сегодня мы едем к шефам. Рабочая аудитория, но требовательная. Советую прийти в себя и порепетировать.
— Вы смеете? После того, как смертельно… меня обидели? Перемазали все лицо… как бы это сказать… в навозе? Смеете давать советы? — Он весь дрожал, пальцы ломали столешницу, казалось, оторвет вместе с грудами бумаги, декоративной чернильницей, телефонами и прихлопнет Лионгину, если посмеет возражать. — Я подумал… вот женщина, такая женщина… — Он не заикался, как в юности, но речь его ломалась, словно плохо режущееся стекло. — Подумал… такая женщина… целый свет объедешь… не найдешь… Мне померещилось… она… та самая… много лет назад привидевшаяся в горах… и исчезнувшая… Но ведь не может совсем исчезнуть… добро… и процветать… одно зло… а? Вот она… сказал я себе… злым духом околдованная, дешевыми блестками ослепленная… позови по имени, и она… вздрогнет… очнется… откликнется… Лон-гина… Эй, Лонгина!.. Лон-гина!