И тут самое подходящее время вспомнить давний роман Слуцкиса «Лестница в небо». Романтическая тенденция противостояла в этой книге собственнической: гектарам Индрюнаса, его торгашескому уму, гнетущей, обезличивающей власти хутора.
В «Поездке…» та же самая тенденция, выступая, как и прежде, союзницей естественности, человечности, сталкивается уже с рецидивами, отголосками собственнической морали.
Преемственность конфликта очевидна, хотя течение его различно.
Рамуне из «Лестницы в небо» упрямо сражалась за свою мечту. Лионгина же сплошь и рядом сопротивляется ей, как наваждению, как опасности.
С течением лет романтическое начало словно бы уходит в подпочву, конспирируется в подсознании героини, дает о себе знать разве что сумбурными ночными видениями, являющимися во сне силуэтами гор: «Алоизасу ясно, что видит она опять горы — свои горы, эти проклятые горы, отгородившись сном, чтобы не вырвался стон и не выдал ее измены… Ни в веселый, ни в печальный час не выдает себя, отгородившись от него не только сознанием, но и мраком подсознания».
Только в этих галлюцинациях Лионгина выскальзывает из железных тисков самоконтроля и самообладания, только там встречается с грезами юности. Однако непроизвольные «всплески подсознания» так и не пробиваются на поверхность, не колеблют царящего наяву мертвого штиля.
Писатель обращается в «Поездке…» к ситуации после бури, к последствиям отказа, отступничества от идеала. Идеала, равно связанного и с принципами отца, и с жаждой гармонии.
Во время свадебного путешествия бунтовало сердце героини. Сердце, которое изнывало без любви, без тепла, которое было готово отважиться на штурм вершины. Следующая метаморфоза совершается уже без лирической экзальтации. Буднично, по-деловому, как бы под диктовку механического робота. Стихийный порыв уступил место хладнокровному расчету; бунт, по меткому наблюдению Гертруды, принял «обличье» тщательно спланированной «акции».
Побудительные причины, которые подвигли молодую женщину к этой акции, не столь уж сложны. Усталость от безостановочного снования по каждодневным «муравьиным тропам», от капризов парализованной материи и затяжных неудач Алоизаса, жалость к самой себе, задерганной, загнанной, зависть к счастливцам, избавленным от изнурительных перегрузок. В конце концов, «не все женщины дежурят около больных или хлопочут дома, создавая уют мужьям. Не все рады мучиться в очередях, таскать сумки с продуктами. Наверное, где-то служат, но и в рабочее время урывают часок, чтобы развлечься. В модно уложенных головках полно небудничных забот… Вбила себе в голову, что должна за всех болеть?.. С детства внушила себе, что ты другая, дурочка, по голове стукнутая. Глушила свои желания и чувства…»
Под этими откровениями могла бы легко подписаться и сама Лигия. Тут ее наука, ее рецепты и наставления. Наставления, чуждые морали отца, его заповедям. Незадолго до своей гибели на клюквенном болоте Тадас говорил дочери: «Каждому нужно свое, чтобы морщины у него разгладились. Но правильно ли будет уничтожить все морщины? Может, человек без морщин, без следов страданий неполноценен?». Против этого постулата и направлена «акция» Лионгины.
Итак, смена знаков, своего рода этический переворот. Запретное дозволено, непреложное отброшено как ханжеское. Прежняя Лионгина исчезает, чтобы возродиться в новом качестве: «Меня больше нет, есть корыстная, оборотистая бабенка, которая станет кем угодно, только не сентиментальной 11 дурочкой».
Однако новый опыт героини возникает на основе старого, принадлежащего не столько ей, сколько другим. Отчасти — Лигии, отчасти — Гертруде и Алоизасу. Впрочем, восприняв чужие примеры, смышленая ученица во многом превосходит своих учителей.
Подобно Алоизасу, Лионгина тоже старается оттолкнуть от себя печальное, обременительное, покушающееся на душевный комфорт. Именно потому и не поехала на похороны маленькой Вангуте, дочери своей подруги («Думала, не выдержу, сломаюсь, как былинка. Не имела я права взваливать на себя еще один камень…»).
Подобно Гертруде, она движется к своей цели напролом. Пренебрегая поверженными.
Подобно матери, рассматривает доброту как обузу, как помеху. В свое время Лигия отправила беспомощную, прикованную к постели бабушку Пруденцию в дом инвалидов. Чтобы не досаждала своими вздохами, не мешала жить. Теперь история повторяется, и Лигия, выпровоженная дочерью в то же самое заведение, пожинает плоды своей науки.
Раньше Лионгина жертвовала собой ради близких, ныне же — близкими ради себя.