«Согрешихом — казнимы есмы, яко створихом, тако и прияхом, но кажет ны добръ господь нашь, но да никтоже можеть рещи, яко ненавидит нас богъ — не буди такого!»
Она долго смотрела на нас, эта вечность, потом спросила слабым, но глубоким, без хрипоты голосом:
— Вы чьи?
— Случайно мы здесь, — сказал я.
Старуха еще некоторое время все так же внимательно и чисто разглядывала живых людей, по-прежнему двигая подбородком и не разжимая губ, затем отвернулась и уползла, исчезла в своем последнем пристанище.
«Неужели и это обязательно надо пройти человеку, чтобы исчезнуть куда-то?» — подумалось мне…
За окнами в это время мелькнул свет фар, к дому подъехала наша машина… А когда мы уже сели в «газик» и тронулись с места, я посмотрел на удаляющийся дом и вдруг понял, что никогда здесь больше не буду. С грустью я смотрел в маленькое заднее окошко на этот светлый дом, уплывающий от меня по улице все дальше и дальше, дом, где было горе и добрые люди, которые не оставили меня одного в ночи, а потом отвернулся от окна: ничего не повторяется и каждый час, каждый миг этой жизни — последний, как и каждая встреча с людьми тоже последняя, неповторимая… Но было в моей грусти и какое-то облегчение, словно любовь к людям исцеляла меня, вытянула занозу из моей души; может быть, растаяла сейчас та самая излишняя гордость, о которой говорил мне старик в вагоне, которую я не чувствовал ранее, настолько глубоко она была во мне и порождала замкнутость, отчуждение… Это трудно объяснить, но все мне стало дорого, близко: и эта машина, и парень, что вез меня, и девушка, сидевшая впереди, рядом с ним, веселый их разговор, и тихая ночная степь, что уже раскрывалась в конце улицы, медленно поднимала свои горизонты. Я чувствовал, что я тоже здесь, я вместе с этими людьми. Наверно, это так: когда тебе легко, подумал я, добро незаметно, а когда трудно — узнаёшь ему цену.
Я оглянулся: еще виден был свет в доме посреди ночной деревни, но он уже был так далек от меня, как свет звездных точек на небе…
Улица кончилась, мы выехали в степь. По ровной укатанной дороге машина пошла быстро, Сергей вел ее легко, весело разговаривал с девушкой, расспрашивал о каких-то своих знакомых в Александровке. А когда она сказала, что молодежи в деревне мало, на танцах почти никого нет, он и о музыке вспомнил — включил транзистор; поглядывая на дорогу и не сбавляя скорости, нашел в эфире подходящую быстрой езде песню, и в это время впереди неожиданно появился заяц. Он влетел на свет и рванул прямо по дороге, подкидывая хвост кверху.
— А-а! — радостно закричал Сергей. — Ну, держись! Теперь он от меня не уйдет!
Вцепившись за руль, поддал газу; запел на высоких оборотах мотор, машина задрожала, как стрела, сорвавшаяся с тетивы, свет фар стал ярче, сильнее, а заяц стремглав понесся по дороге, уже ничего не видя перед собой, ослепленный и оглушенный. Расстояние между ним и машиной неумолимо сокращалось. Но мне не верилось, что может что-то произойти. Однако постепенно от этой напряженной гонки, от неотрывного взгляда на маленький серый комочек, впереди меня катившийся, у самого радиатора почти, я сжался, как будто это я уже убегал от чего-то огромного, страшного и бездушного; заяц же мчал из последних сил, чуть касаясь лапками земли, и показалось, что она, как чуткий барабан, тревожно загудела от этих ударов. Но по-прежнему быстро катила машина, настигая его, ревел мотор, дребезжала дверца, ярко горели фары, гремела из транзистора музыка, звенело, гудело, трубы, ударные, тарелки, гитары, и кто-то там почти кричал в последнем диком экстазе. А когда мне стало ясно, что все вот-вот кончится, что обессиленный живой комок остановится, — ведь я не знал, что происходит в таких случаях, — что заяц, может быть, остановится и уже без страха, который весь вышел, резко повернется, чтобы грудью встретить это смертоносное, что настигало его, — когда я хотел все предупредить, тронуть водителя за плечо, колея ушла вправо, и он повернул руль. А заяц поскакал прямо, в благословенную тьму из этого страшного яркого света, унося в себе колотившееся сердечко…
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Сергей. — Припугнули мы серого!
Причем сказал он это добродушно, словно и впрямь хотел только напугать зайца. Но я почему-то не поверил.
— А мне его жалко было, — сказала девушка.
— Да-а, — махнул рукой Сергей, — все-то вы жалеете, всех вы жалеете, и добрых и плохих, — вспомнив, видимо, о чем-то своем, сказал он.
— Сергей, женщинам, наверно, во все времена было свойственно это, — сказал я.
— Наверно… — И, помолчав, добавил: — Только женщины сейчас что мужики, стремление у них такое.