Когда он все приготовил, уложил, то на короткое время даже не знал, что делать, — остановился посреди комнаты, вспоминая, все ли взял, уже повторно, ненужно вспоминая, так как только что делал это, перебирал в уме все, что он берет с собой, во что оденется. Это было то короткое время, которое знакомо, наверно, каждому, кто собирался в дорогу: все приготовлено, упаковано, сборы кончились, а новых забот пока нет, и тогда многие чувствуют себя неприкаянно, не знают, куда себя деть, потому что неожиданно наступило время свободы… И вот он, Матвей Кузьмич Дятлов, стоит посреди своей комнаты, где слева высится мебельная полированная стенка, прямо перед ним растянулось большое окно, справа висят на стене в два ряда незастекленные шесть полок с книгами, а за ними, в углу возле окна, стоит под лампой кресло, мягко желтеет. Именно там, в этом кресле, его, Матвея Кузьмича, любимое, самое любимое место на всей земле, кроме, конечно, родного деревенского дома, но там — другая любовь, там — прошлое, и детство, и юность… Он стоит и не знает пока, что делать, этот крупный, костистый, широкий в плечах человек, одетый в легкие серые брюки и фланелевую, в разноцветную клетку рубашку, уже чуть-чуть седой, но все же крепкий и сильный; стоит здесь со всей своей прошлой жизнью, начиная от той поры, когда он, родившийся в глухой деревне, впервые мог что-то понять сам, запомнить и остановить в душе, которая росла, формировалась среди полей, лугов, среди лесов и перелесков, на широкой русской равнине, заставляя его порой, игравшего с ребятами возле старой церкви, выпадать вдруг из игры и замирать, глядя на огромный тяжело-красный диск солнца, что медленно опускался за дальние леса и золотил поля своим прощальным, остывающим светом… Но даже и тогда он слышал, как тарахтит в поле трактор, а когда уже поздним вечером возвращался домой, то все еще хлопотали по дому, по двору отец и мать, и с возрастом он тоже втягивался в эту постоянную работу на земле, кусок хлеба даром уже не ел… Все, все сейчас было в нем, и он опять входил в свою память сейчас, остановившийся посреди этой комнаты на шестом этаже девятиэтажного дома, именно такой, остановившийся и не знающий пока, что делать; все было с ним, и то, как приехал на отдых в деревню сосед, который, как говорили, занимал какую-то высокую должность в Москве, а он в это время сдавал свои последние экзамены, и однажды на речке они купались вместе, и сосед стал расспрашивать его о планах после школы, а потом сказал, что надо ему ехать учиться, и не куда-нибудь, а в Москву, на первых порах он, мол, поможет. Затем дядя Иван — как он всегда называл соседа — пришел к ним домой, говорил с отцом и матерью, говорили они долго, а он, зная, о чем идет разговор, бродил, волнуясь, по саду, хотя и сам не мог понять, почему волнуется, так как не был уверен в том, что ему нужно куда-то ехать из родных мест. Когда же его позвали в дом, то первое, что он заметил, открыв дверь, были покрасневшие глаза матери. И предательски дернулась его душа от радости, так как увидеть Москву он хотел. Тут же, в избе, он узнал, что соседа зовут Иван Филиппович… Он оказался заместителем министра и после института взял его к себе в министерство, затем женил, помог с квартирой, но потом ушел на пенсию, и тогда от Матвея Кузьмича, неприспособленного, как она сказала, к современной жизни, ушла жена, и он остался один. Но как, откуда ему было узнать что-то о жизни такое, что помогло бы ему понять, как надо жить? Матвей Кузьмич так до сих пор и не осмыслил, не укрепил свое понимание жизни и себя в ней… И вот, закончив сборы, остановился посреди комнаты и почувствовал, как будто приготовил свою жизнь к чему-то новому, незнакомому… Он еще раз вспомнил, что билет положил вместе с паспортом во внутренний карман пиджака, и, подумав о билете, вспомнил и еще раз удивился тому, что лететь будет семь часов. Семь часов на быстром самолете!.. Он прошел к окну, прошел мимо книжных полок, и знакомые названия книг проплыли перед ним. Сколько вечеров он провел здесь вместе с ними! Во многих книгах жизнь людей, как ему казалось, была лучше, интереснее, чем у него. И он был уверен, что в его жизни ничего не может произойти необычного, она останется такой, размеренной и однообразной, до глубокой старости. И вот нате вам — командировка во Владивосток. За свою жизнь он, кроме постоянных поездок на родину, был два раза с женой на Азовском море, да и то ехал поездом. А тут такая даль… Семь часов самолетом. Сколько же это километров?
Он быстро подошел к мебельной стенке, нагнулся и из нижнего ящика вытащил большой географический атлас, ящик этот торопливо задвинул ногой, чего с ним никогда не случалось, и направился на кухню. Здесь на столе, покрытом домотканой скатертью, — опять-таки подарок матери, — разложил атлас и, ведя взглядом по карте от Москвы до Владивостока, стал читать названия рек, городов и поселков; наиболее звучные, поразившие его, он повторял вслух и представлял, как мог, эти реки, города и поселки, которые словно оживали в его воображении: еще бы — он над ними будет завтра пролетать! Только сейчас он впервые в жизни понял, какая же, оказывается, огромная страна, в которой он живет, страна удивительных границ и пространств: от Москвы до Липецкой области, до его деревни, куда он едет целую ночь быстрым поездом, а потом еще и около часа автобусом по пыльной неровной дороге добирается, на этой карте — крохотный отрезок. Он листал атлас, сравнивал разные расстояния, и в конце концов оказалось, что от Москвы до Владивостока столько же, сколько от Москвы до Малайзии. Где эта Малайзия, он раньше знать не знал, но от Москвы, например, до Африки было столько же, сколько всего лишь до Новосибирска, а это еще только полпути…