На лифте поднялись на какой-то этаж, у дежурной получили ключ и вошли в номер.
— Располагайтесь, Матвей Кузьмич, — сказал Трофимов и ладонью два-три раза легко пригладил бороду — жест, который он повторял часто. — Вам нужно отдохнуть с дороги… Когда прикажете зайти?
— Я, право, не знаю, — сказал Матвей Кузьмич, сконфуженный этим «прикажете».
Они все столпились в проходе, потому что Матвей Кузьмич никак не мог войти в номер, топтался здесь же, не зная, что делать дальше, и почему-то боясь того, что они сейчас уйдут и забудут о нем, оставят его одного.
— Если вы, Матвей Кузьмич, не возражаете, — вмешался Наливайко, проходя в просторный номер, где и кресла стояли, и диван, кровать, холодильник, — мы подъедем в два часа. — И, по-свойски улыбнувшись, добавил: — К обеду!
— Ну хорошо, что ж…
— Главное, не чувствуйте себя гостем, — оживленно продолжал Наливайко, расхаживая по номеру. — У нас на Дальнем Востоке народ хлебосольный, мы всегда рады новым людям, рады новым встречам. Здесь все для вас, — и он, словно невзначай, хлопнул дверцей холодильника. — Желаем вам хорошо отдохнуть. Будем в два.
Они вышли из номера, а Матвей Кузьмич остался. Они прошли длинный гостиничный коридор, впереди быстро шел Наливайко, и ноздри его острого носа при ходьбе хищно раздувались, а Трофимов приотстал, шел не торопясь, вразвалку, крепко, кряжисто шел, так, что паркет, накрытый ковром, под ним проседал, наверно.
Наливайко нажал на кнопку, вызывая лифт.
— Н-да… — задумчиво протянул он, когда подошел и Трофимов, — добренький какой-то мужичок.
Трофимов промолчал, но потом, когда они вошли в светлый, с зеркалом лифт и начали спускаться вниз, сказал:
— Не пойму я его. Тихий, хотя в тихом болоте…
— Да, да, других видишь с ходу, а этот… Но ничего, — улыбнулся Наливайко, — разберемся!
— Да уж ты специалист известный, — усмехнулся Трофимов и пригладил бороду.
— Приходится, — нарочито вздохнул Наливайко и посмотрел на себя в зеркало.
Они вышли из гостиницы, сели в машину.
— Когда стало известно о приезде комиссии, — сказал Трофимов, — я звонил в Москву, Купцову. Он мне сказал, что все трое — битые мужики, и если есть, сказал он, грешки, то рассчитывайте лишь на чудо. И вдруг присылают этого… В контору, — махнул он рукой водителю.
— Наше дело известное, — сказал сидевший рядом с ним Наливайко, — чтоб без нас он никуда.
Некоторое время Трофимов смотрел в окно, а потом сказал:
— И позвонить в Москву, узнать, что за человек, некому: тот в отпуске, тот в командировке, я уж звонил…
— Да не суетись, Роман, — поморщился Наливайко, — все прояснится.
Между тем Матвей Кузьмич не сразу пришел в себя. После долгого перелета, смены часовых поясов, после всего увиденного он, как только Трофимов и Наливайко вышли из номера, почувствовал усталость, сел в кресло и некоторое время сидел, ни о чем не думая, не решаясь что-либо делать, словно его действия сразу же могли многое изменить. Для него за это время прошли день и ночь, уплотнились, сжались в этот его полет, и потому сейчас, оставшись наедине с собой, в прежнем, привычном течении времени, он был заторможен, словно это время шло для него слишком медленно. Затем вздохнул, поднялся с кресла, подошел к встроенному возле двери, в проходе, шкафу, открыл дверцу, которая сдавленно пискнула, вытащил свой портфель, достал мыло, пасту, зубную щетку, портфель засунул обратно и дверцу шкафа закрыл, уже ожидая невольно этого металлического писка, который впрочем, не последовал; все разложил на полочке в ванной, посмотрел на себя в зеркало. «Представитель министерства», — подумал он и усмехнулся самому себе.
Затем сел на диван, но тут же встал и, еще не зная, что делать, прошелся по комнате, машинально открыл холодильник. Там стоял коньяк, икра в стеклянной банке, консервы, рыба. «Народ у нас хлебосольный… Здесь все ваше…» — вспомнились слова Наливайко. Но, может быть, из-за переутомления, вялости он отнесся безразлично к этому и теперь; закрыл холодильник, успокоив себя мыслью о том, что все это, наверно, хранит здесь дежурная или еще кто, подошел к окну. Он увидел в окне узкую, острую полоску морского горизонта, затянутого слегка дымкой, а затем утреннюю скользкую гладь спокойного моря, над которым он вырастал сейчас, поднимался, по мере того как подходил к окну этой высотной гостиницы. И он замер от восхищения.