Огромное морское пространство лежало внизу, сверкая под утренним солнцем, и весомо, тяжело чуть покачивалось, словно дышало. Отсюда, сверху, казалось, что гостиница — большой корабль, который вот-вот отчалит, поплывет куда-то. Чувство свободного полета, парения над этим мягким пространством охватило Матвея Кузьмича, наполняя душу чем-то возвышенным и чистым; это был Амурский залив Японского моря.
Он долго стоял у этого большого окна, и жизнь ему казалась прекрасной.
Они пришли ровно в два часа, стуком в дверь разбудили его. Он спал так крепко, что почувствовал в уголке губ сладкую слюну, когда проснулся. Не сразу понимая, где он, оторвал тяжелую голову от подушки, осмотрелся, затем, все вспомнив, вскочил, пошел к двери. Но потом вернулся, накинул на себя рубашку, открыл, стал извиняться.
— Да понятно, устали, — сказал Трофимов. — Мы спустимся вниз, в фойе подождем.
Они ушли, а он начал торопливо собираться. Ему было неловко за себя, за свой сон.
Как будто нарочно, лифт долгое время был занят, и он не выдержал, пошел вниз по боковой лестнице. Здесь было гулко, как в трубе, и отчетливо застучали его каблуки о голые каменные ступени. Он спускался вниз, к большому, во всю лестничную площадку, окну, за которым сияло солнечное море, справа возвышались сопки, а под ними покачивались в порту корабли, ожидая разгрузки. Приблизившись к окну, он проходил мимо него, удалялся, чтобы опять возвратиться на следующем этаже. Он словно ввинчивался — поворот за поворотом, все ниже, все глубже — в этот город, во все, что ждало его здесь…
Трофимов и Наливайко о чем-то оживленно разговаривали, прохаживаясь по пустому в этот дневной час фойе. Он вышел к ним навстречу из боковой двери лифта и засомневался, какое же выражение лица сделать: виноватое, или веселое, или серьезное, как подобает вышестоящему лицу. Но они уже заметили его, остановились, и он не успел ничего придумать со своим выражением, и это, наверно, было хорошо, потому что он подошел к ним, чувствуя себя самим собой.
— Предлагаем такой план, Матвей Кузьмич, — сказал Трофимов. — Надо в первую очередь встретиться с генеральным директором, пока он никуда не выехал. Мы ему уже доложили о вас. Затем надо бы пообедать, а дальше — по обстановке.
— Хорошо, — сказал Матвей Кузьмич.
Они сели в машину.
— Какие сны вам снились на нашей земле? — наклонившись к его плечу, спросил своим мягким голосом сидевший за ним Наливайко.
— Не помню, — сказал, повернувшись к нему, Матвей Кузьмич. И улыбнулся: — Но рост кончился, давно не летаю.
— Э-э, не скажите, Матвей Кузьмич, — усмехнулся ему Трофимов. — Тут, говорят, не в росте дело, а в крыльях…
— Так с крыльями все летают, — вставил Наливайко.
И так он сказал, что всем сразу расхотелось об этом говорить.
— Это наш центр, там вокзалы, морской и железнодорожный, — начал рассказывать и показывать Трофимов. — Наш город на одной параллели с Сочи. В крае очень густая и разнообразная растительность, начиная с тропической.
— Сюда бы вам, Матвей Кузьмич, приехать в сентябре, — сказал Наливайко. — Самое прекрасное время здесь, как летом на юге. Мы бы организовали для вас отличную рыбалку, показали наш край.
— Но у нас и сейчас для этого будет время, — полувопросительно сказал Трофимов, глядя напряженно и внимательно на Матвея Кузьмича.
— Наверно, нет, — ответил Матвей Кузьмич. — Времени в обрез. (Хотя он и не знал, сколько здесь пробудет дней.)
— Но кое-что мы все же успеем, — не сдавался Наливайко.
— Не знаю, — честно сказал Матвей Кузьмич.
Трофимов и Наливайко переглянулись за его спиной. Он этого не заметил, смотрел в окно, и ему не верилось, что эта улица, эти дома — очень далеко от Москвы. Обычная дневная жизнь города: магазины, трамваи, людской поток на тротуарах…
Кабинет генерального директора был больше, чем кабинет министра. Это сразу отметил Матвей Кузьмич, когда вошел сюда вместе со своими спутниками, но в глубине этого большого кабинета уже поднимался над столом, поставленным перпендикулярно к дальнему концу другого, длинного стола, — уже поднимался неторопливо, расчетливо человек, и Матвей Кузьмич устремился к нему, чтобы тот не мучился, потому что для такого человека, показалось ему, нормальное состояние, — сидеть, стоять он долго не может. Мягкие ковровые дорожки, в высоких окнах — солнечный свет, блики на паркете, на стульях, — но все это Матвей Кузьмич отмечал каким-то вторым зрением, а взгляд его был прикован к глазам директора, который уже чуть вышел из-за стола, поднимал, протягивал ему руку, а затем, когда Матвей Кузьмич с чувством пожал эту руку, директор этой же рукой указал ему на стул, сесть предложил. Если бы он этого не сделал, Матвей Кузьмич спокойно бы стоял, настолько он вдруг почувствовал робость к хозяину этого большого помещения. И это было ново для него, он иногда мог робеть перед сослуживцами, вернее, не робеть, а стесняться их излишней самоуверенности, если такую чувствовал, но никогда не робел и не заискивал даже перед министром. Может быть, все шло и оттого, что Иван Филиппович, его опекун, был замминистра и держался с ним просто. Ему так и верилось: чем выше по должности человек, тем он обязан быть проще, человечнее. Однако здесь, уже в просторной приемной, где сидели на стульях или стояли, ожидая приема и беседуя тихо между собой, с папками, портфелями люди, как тихо сказал ему Трофимов, не только местные, но прибывшие с Камчатки, Сахалина, — здесь стоял какой-то особенный, заразительный дух робости, и строгая, чопорная секретарша, сидевшая за своим столом возле окна и отвечавшая на телефонные звонки, поддерживала его и, наверно, глаза бы выцарапала тому — судя по ее взгляду, — кто не проникся этим духом; хотя сама, как мельком отметил Матвей Кузьмич, вмиг преобразилась, торопливо, почти незаметно поправила прическу, поднялась, когда в приемную вошли Трофимов, Наливайко и он, представитель министерства. Но здесь преобразился и Наливайко: он стал как-то неестественно извиваться, на лице его вдруг появилась и застыла страдальческая улыбка, когда секретарша сказала: «Сейчас я доложу Константину Михайловичу». Здесь, казалось, так надо было, и Матвей Кузьмич, с утра вынужденный непонятно по каким причинам играть роль человека, который все делает как надо, как хочется другим, за то короткое время, когда секретарша исчезла за массивной дверью кабинета, был, что называется, готов.