Чтобы взбодриться, он встал с дивана и пошел в ванную, где долго плескался под душем, вспоминая еще раз этот день под тихий шум и приятную тяжесть водяных тонких струй из сетки душа, и в конце концов понял, что беспокоило его: он оказался в чужой рубашке, обманывал себя, а заодно и других. Неужели нужно играть ту роль, которую он почему-то начал играть, которую предложили ему? И, решив, что не нужно, крепко растерся полотенцем и, повеселевший, успокоенный, бодрой трусцой выбежал из ванной, опять надел спортивный костюм и даже два раза присел на месте для общего физического развития. «Завтра же скажу, что я просто-напросто курьер», — решил он. Тут вспомнил, что надо позвонить в Москву, высчитал разницу во времени — семь часов, и заказал телефонный разговор. Еще в машине, когда его везли из аэропорта, по разговору с Трофимовым и Наливайко он понял, что комиссии никакой здесь нет, а сказать о том, что он привез жалобу, тогда показалось ему неудобно, и вот затянулось это неудобство. Все прояснится завтра…
Он уселся в кресло и некоторое время смотрел перед собой, почти не замечая, как сумерки через окно медленно вползали в комнату, растекаясь по углам; он видел белую стену, она таяла перед ним, эта белая стена, у которой стояла его кровать, а над ней, над кроватью, висела в легкой рамке гравюра, изображавшая кувшин с цветами; изредка, боковым зрением, он замечал слева и чуть прикрытое с двух сторон зелеными в золотистую полоску шторами окно, за которым грустно и спокойно сумерки окутывали небо. Ему вдруг вспомнилось, как сразу же после войны, в начале лета, сел однажды на лугу возле деревни самолет, «кукурузник», который обступили со всех сторон, — ведь тогда для ребят было событие, если даже над деревней пролетал самолет. И вот сейчас, через много лет, вспомнилось неожиданно то острое, удивительное чувство, которое возникло у него, голоштанного мальца, от встречи с настоящим чудом. Тогда он, еле дотягиваясь ручонкой, провел пальцами по заклепкам, потрогал крыло самолета, как что-то не реальное, неземное… И сейчас многое казалось ему нереальным, удивительным, даже не только то, что он здесь, но и — чего с ним прежде не было — сам себя он узнавал с трудом, словно привыкал к себе. Это было, возможно, потому так, что, как известно, не только пространства воздействуют на нас, но и вещи, стены далее, и его привычная комната сейчас была далеко, а эта… к ней и к себе в ней он еще не привык.
Матвей Кузьмич поднялся с кресла, подошел к окну. Все ровное морское пространство внизу было темным в этот вечерний час, лишь посреди него медленно двигались огни катера, тремя светлыми столбами отражались в воде, уходили в глубину. Да еще были какие-то огоньки на горизонте, может быть, там был остров. Это ведь тоже чудо, подумал он, вчера еще быть в Москве, а сегодня уже здесь, на краю земли… Почему же он спокоен, как будто и не могло быть иначе?.. Кто знает, думал он, может быть, эта привычка ничему не удивляться, которая появляется и крепнет только с годами, есть не что иное, как подготовка человека к перемещению в иной мир, чтобы он не сошел с ума от удивления. «Усложняете, Матвей Кузьмич, — сказал он себе, — придумываете от переутомления бог знает что, а все гораздо…» В это время неожиданно и в тишине резко зазвонил телефон. Он даже вздрогнул и поспешил от окна в угол, где на тумбочке рядом с телевизором стоял телефонный аппарат. Девичий голос спросил какого-то Петра Петровича.
— Вы ошиблись, — сказал Матвей Кузьмич, раздосадованный тем, что вспугнули его благодушное настроение.
Положил трубку и, не сдвигаясь с места, глядя в угол на телевизор, который экраном холодно отражал тусклый свет из окна, начал вспоминать, о чем думал, чтобы возвратилась мысль, а с ней и то настроение, что было, как позвонили снова.
— Простите, — сказал тот же девичий голос, когда откликнулся Матвей Кузьмич, — это номер телефона (был назван номер), так?
Он поднял телефон, повернул его к окну, чтобы прочитать цифры.
— Да.
— Так, а Петр Петрович уже там не живет?
— Нет, теперь живу я.
— Странно, — задумчиво сказала девушка и положила трубку.
«Что здесь странного?» — двинул плечами Матвей Кузьмич, положил трубку и сел в кресло. Некоторое время сидел без движения, глядя перед собой в темное пространство комнаты, а затем подумал: «Может, это и странно: вчера здесь жил какой-то Петр Петрович, сегодня живу я, через несколько дней будет жить кто-то еще… Одна и та же постель у всех нас, один и тот же вид из окна, но друг друга мы никогда не узнаем. Может, это и странно… Вся наша земля — как гостиница, один сменяет другого». И, довольный своей мыслью, он встал, зажег свет. Из темноты сразу же выступил, бросился в глаза белый холодильник. Вспомнив, Матвей Кузьмич открыл его: холодильник был по-прежнему полный, никто ничего оттуда не убрал. Он с досадой захлопнул дверцу, спокойствие опять исчезло. Разбирал постель, готовился ко сну и думал о том, как войдут они завтра утром к нему в номер… Чувствуя, что не сможет ничего изменить, — они его не поймут, — он все же не хотел себе верить… Лег в постель и тут же представил… Они входят, впереди высокий Наливайко в сером костюме, с улыбкой на тонких губах и в то же время с какими-то холодными, настороженными глазами, а за ним, не торопясь, и Трофимов, закрывает за собой дверь. Тогда он повернется от стола к ним и бабахнет: «А я курьер». И ни слова больше. Ой, как недоуменно посмотрит на него Наливайко, как брови его вверх поползут… «Что такое, Матвей Кузьмич?!» — спросит Трофимов. «Курьер я, — ответит он им и заходит по комнате. — Вот привез жалобу на вас. Безобразничаете, понимаешь, тут. Думаете, я не знаю, отчего вы такие хорошие?! Напакостили, понимаешь, а теперь расплачиваться не хотите?!» — «А вы расплатились за вчерашний обед?» — вкрадчиво и нахально, с ухмылочкой спросит Наливайко. «Расплачусь!» — грохнет он бумажником о стол.