Но вот впереди лента дороги, деревья, кустарник — все, как водопад, низвергалось вниз. И лишь вдали снова поднимались зеленые сопки, словно на другом, противоположном берегу… Подъехали к этому крутому спуску, остановились. Здесь была не большая площадка для отдыха.
— Разомнемся, — предложил Трофимов, — правда времени у нас маловато, чтобы хотя бы засветло выехать обратно из Находки.
Вышли из машины. Дорога, то скрываясь в зелени, то выныривая, серпантином, сложенной в несколько раз лентой спускалась по склону вниз, к берегу, где стояли домики поселка. Внизу из-за сопки выглядывало, синело под солнцем море. Воздух был чист, свеж.
— Вот этот длинный извилистый участок дороги называют «Тещин язык», — сказал Трофимов, когда они сели в машину и наклонились, съезжая вниз. — Поселок внизу называется Шкотово. И вот что любопытно: на Камчатке, когда подъезжаешь к Петропавловску из Елизова, из аэропорта, есть такая же извилистая дорога, и ее там называют так же. Но я знаю, что такие же участки называют так же по всей стране, и в Сибири, и на юге…
Колеса визжали на поворотах, и Наливайко похлопал ладонью по спинке сиденья водителя:
— Не гони, Иван, поосторожней.
Когда они спустились вниз и поехали по поселку, Трофимов снова заговорил о своем:
— Очень точные, я бы сказал, образные есть названия, хотя это, скорей, не названия, а… в общем, обронил кто-то слово меткое, и по душе оно людям пришлось… Не так давно я был у двоюродной сестры под Новосибирском. Она сейчас живет в районном городке. И вот на окраине этого городка есть магазин, который там называют «Последний рубль». Дорога уходит от этого магазина в поля и дальше, в тайгу. Я как-то задумался и понял, что у этого названия крепкие корни, потому оно и держится. А идет оно исстари, когда были кабаки на заставах, где пропивались до последнего рубля и ехали домой…
Помолчав, Трофимов продолжил:
— Там я услышал поучительную историю. Раньше сестра моя жила в деревне, в этом же, Болотнинском районе. Она мне рассказывала, что деревня эта была у них очень дружная. Пришел, как она говорила, дядя Игнат с фронта, и его выбрали председателем колхоза. А время было трудное, послевоенное, но с миром и беда не убыток: окрепли постепенно, строиться стали — за все эти годы сразу. Причем если строили кому, так всей деревней. И еще лучше зажили, чем до войны; снесли все развалюшки, и встали дома красивые, прочные, в общем, расцвела деревня. Но вот наступила пора… укрупнения. Вызвали Игната в район и сказали, чтобы переселял деревню на центральную усадьбу… Возвратился он из района домой и не знал, как сказать об этом людям. После всего, что вместе пережили, что понастроили… Он прошел по деревне, заходил в дома. А сам, наверно, думал: «Как сказать, чтобы оставили родные дома и уезжали, когда нужды в этом нет…» В общем, я говорю как было, — вздохнул Трофимов, — мучился он, терзался и — повесился. А похоронили его вместе со всеми.
— Что ж, — спросил Наливайко, — его должны были похоронить отдельно?
— Да так уж заведено на Руси, — помолчав, ответил Трофимов, — кто сам кончает с жизнью, того хоронят в стороне. Грех большой это считается исстари. Не ты брал жизнь, и не тебе ее уничтожать… Так вот. С тех пор один раз в год все собираются на том месте, где была деревня. Как сестра сказала, на троицу. Сначала все идут на кладбище, которое сохранилось, к могилам родственников и родителей своих. Приезжают из разных уже мест, причем приезжают все, и стар и млад, и те, кто еще по земле ползают, и тех привозят, чтобы знали, где могилы предков…
Трофимов умолк. Отвернулся и некоторое время смотрел в боковое окно, потом, кашлянув, закончил свой рассказ:
— А после кладбища собираются все на опушке. Делают длиннющий стол, выставляют все, что привезли, и говорят, вспоминают, кто где жил, кто кого любил в юности. А деревни уж нет…
Помолчали.
— Да-а, — протянул Наливайко, — были промашки.
— Иван, — обратился к шоферу Трофимов, — ну что, может, рискнем, через долину поедем?
— Да можно попробовать, — глуховатым голосом ответил шофер, — вроде бы в горах дождей не было.