А Матвей Кузьмич, ничего этого не замечая, шел вперед, ноги его сами несли, он двигался все быстрее и быстрее, как полководец на коне перед обреченным войском.
Наконец ему было объявлено, что он устал, и его, Наливайко и Трофимова повели куда-то по узкому коридору, затем любезно распахнули двери, и он увидел обеденный стол.
— Специально для вас сготовили уху, — сказал помощник капитана и широким жестом пригласил: — Прошу!
Матвей Кузьмич хотел было отказаться, повернул назад, но тут же все заговорили, зашумели, как будто рыба, плавая и набирая силу в морских глубинах, и люди, что подолгу не видят земли, работая тяжелыми сетями, выловив ее, провезли через непогоду, выгрузили, а другие приняли, и кок, что постарался сделать уху, — все было во имя его, для него; и Матвей Кузьмич сдался, потому что зашумели так дружно, что в итоге — откажись он от этой ухи — его, наверно, тут же бы сбросили в море…
Когда они выезжали из Находки, большое солнце опускалось за горы. Разноцветные закатные облака замерли, не двигались и казались не настоящими, а нарисованными, какими-то мазками на синем полотне. Сначала все были оживлены, но постепенно стали умолкать; дорога, скорость, тихие сумерки, при которых в пространство от земли до неба наливалась густая синева, что почти физически ощущалось, — все располагало к мыслям, к молчанию. Вскоре стемнело, и шофер включил фары.
Трофимов дремал, Наливайко думал о чем-то своем, молча глядя на дорогу. И уставшему Матвею Кузьмичу стало одиноко на этом сиденье рядом с занятым делом шофером, а на душе — тяжело, как будто ей не хватало уже спокойных вечеров в тихой квартире, книг, размеренной привычной жизни… Кроме того, Матвей Кузьмич еще не знал до сих пор, что́ он все-таки должен здесь делать; в Москве, наверно, уже поднялся шум, дело пошло по инстанции… «Завтра же утром позвоню, скажу, что оставляю эту жалобу здесь, а сам возвращаюсь…» И он стал думать, как будет говорить с начальником отдела, что ему скажет, если тот спросит, как оправдается за то, что его понесло сюда, в Находку. Может, ничего и не говорить об этом? В конце концов, подумал он, в чем я виноват, сегодня я звонил… И, немного успокоившись, он стал смотреть на дорогу.
Он чувствовал, что увидел что-то новое, незнакомое для него в мире и что его понимание жизни не будет теперь прежним, впечатления от этого края, от этой командировки останутся надолго; но странное дело, ему уже казалось, что живет он здесь давно, и не удивлялся он ни этой дороге по бровке русской земли, ни всему тому, что происходило с ним, словно иначе и быть не могло. Все было ново, но естественно и просто, как будто уже было определено, а теперь лишь подтверждалось.
Машина шла ходко, на небе еще был свет, оно в этот час казалось суровым и тревожным; темные рваные облака над изгибами вершин, над таинственными своей лесной глубиной горными провалами, отлогими распадками были под стать всему краю, оконечности двух слитых материков.