В это время принесли еще коньяк, Трофимов повел плечами, глядя на официантку, и она кивнула головой, показала на соседний столик, где уже поднимался со стула, дружески глядя на них, моряк. Он поднялся и начал говорить, в основном Трофимову, видимо предполагая, что тот наверняка поймет его; и хотя Трофимов был в обычном костюме, не в форме, но люди одной профессии как-то чувствуют друг друга, тем более моряки.
— В этом рейсе я чудом жив остался, — произнес моряк, — выпейте со мной, я прошу вас. — А когда все повернулись к нему, твердо и ясно сказал: — Я почувствовал бездну, огромную глубину, которая засасывает нас. За радость жить!
И снова грохнула музыка, снова стал спорить Трофимов, что-то Наливайко доказывать, и Матвей Кузьмич уже иногда взмахивал рукой, когда говорил. А потом моряк опьянел, но на него никто не обращал внимания, здесь были и другие моряки, а Матвей Кузьмич только слушал, что говорится кругом. Он за что-то переживал, за что-то важное беспокоился, но никак не мог понять — за что.
— Знаешь, мы на одной параллели с Сочи, — чуть позади него, за правым плечом, громко говорил моряк, — здесь рай!
— Да что Климентьев, — возбужденно сказал Трофимов своему товарищу, увлекшись разговором и на время забыв о Матвее Кузьмиче, — Климентьев твой — это…
— Рай везде загнали на берега, — доказывал своей девице моряк, — и скоро сбросят в воду, в океан, вот… а сверху навалят контейнеры с радиоактивными отходами, чтоб не всплыл. Люди, знаешь, хотят жить в аду! Пошли со мной в ад!
— Что, Матвей Кузьмич, на посошок? — предложил Наливайко.
— Да, — тяжело кивнул головой.
— …все это тоже пойдет ко дну! — говорил моряк. — Мараться с нами… Мы сами взорвем друг друга!
И Матвей Кузьмич, чуть повернувшись, увидел, как моряк опустил голову на руку и уже слезно-пьяно, тихо сказал самому себе:
— Знаешь, жаль только землю…
Когда пригубили, Наливайко сказал:
— Матвей Кузьмич! Мы уже серьезно говорили и будем говорить еще с директором завода за ту… за то, что он допустил халатность, не проверив квартальный отчет. Конечно, там его подчиненные виноваты, машинистка там, зам., но мы взгреем его. Хотя всяко бывает в работе! — улыбнулся он Матвею Кузьмичу.
И Матвей Кузьмич только теперь понял, что за все рано или поздно приходится платить и с него сейчас потребовали плату. Он посмотрел в окно, вернее, чуть перевел взгляд в сторону от Наливайко, от его лица, и там, за тюлевыми занавесями больших ресторанных окон, тотчас увидел вдали лунный морской горизонт, и ему захотелось уйти отсюда, перенестись туда, в лодку среди лунного ночного моря, где никто бы ничего у него не просил, не требовал, ведь он надеялся, что все как-то обойдется само собой; и еще в этот короткий миг, отведя взгляд от напряженно улыбающегося Наливайко и сфокусировав его на далеком морском горизонте, но тут же возвратившись, встретившись взглядом снова с застопорившимся в своей вымученной улыбке Наливайко, он успел подумать, что здесь что-то не так, и словно не он даже, а другой кто-то в нем засомневался, не поверил, но это было нечеткое, неопределенное сомнение, да к тому же он как честный человек, впервые с этим столкнувшись, не мог даже предположить, что можно умышленно сделать такое подсудное дело, и потому он легко согласился с Наливайко, посчитав про себя, что это, в конце концов, их дело и сами пусть разбираются:
— Да, конечно, — сказал он.
И тут ему сразу стало душно в этом шумном прокуренном помещении, закружилась голова.
— Все это твои проделки, Ева! — шумел моряк.
— Я не Ева, я Жанна, — обиделась девица.
Моряк некоторое время смотрел на нее, что-то осмысливая, затем махнул рукой:
— Все равно ты Ева.
— Будем двигаться, Матвей Кузьмич? — спросил Трофимов.
— Будем, я счас, — проговорил Матвей Кузьмич и стал рыться по карманам, искать бумажник.
— Да что ж вы такой! — сказал, поняв его, Трофимов и положил свою руку через стол на его руку: — Прекратите это.