— Нет! — твердо сказал Матвей Кузьмич. — За все заплатим, «за все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью», — проговорил он вдруг стихи.
— В Москве, Матвей Кузьмич, в Москве, — сказал Трофимов, глядя на Наливайко, который пошел к официантке расплачиваться.
— Произошла ошибка с населением, — снова взвился моряк. — По образу и подобию твоему. — И он пьяно вскинул голову: — Так ты теперь понял, какой ты есть?! — Затем вздохнул и опустил голову на столик, на белую скатерть: — Прости меня. Какое там подобие…
— Я тебя прощаю, — сказала девица. — Пошли уже.
— Пошли… — кротко сказал моряк.
Матвей Кузьмич смотрел, как тот встал, девица хотела поддержать его, но он легонько отодвинул ее в сторону:
— Не такую качку выдерживал, — сказал он. И, уже собираясь двинуться, заметил, что Матвей Кузьмич смотрит на него, и сказал ему: — Знаешь, я — живой, я опять уйду в море, друг!
И, широко расставляя ноги, переваливаясь, словно под ним ходила не палуба даже, а вся земля, направился к выходу. Девица устремилась за ним.
— А я куда уйду? — спросил неизвестно у кого Матвей Кузьмич.
— В номер, Матвей Кузьмич, в номер, — откуда-то издалека улыбнулся ему Наливайко.
— Вот так номер, — сказал Матвей Кузьмич.
Они проводили его, а когда возвращались по коридору к лифту, Трофимов сказал Наливайко:
— Укачался немного мужик. Почитай, три ночи он толком не спал. Из-за этого я и не люблю в Москву приезжать. Но и ты, Захар, переборщил.
— Та их пока не напоишь, так они семь шкур спустят, — махнул рукой Наливайко.
— Так уж и спустят, — недовольно пробормотал Трофимов и нажал на кнопку, вызывая лифт. Затем, еще раз окинув взглядом пустое фойе, резко повернулся к Наливайко: — Что ты, право, рассуждаешь, как будто тут фронт какой-то: мы, они… Одно ведь дело делаем!
— Ну чего ты завелся?! — удивленно, как-то сбоку посмотрел на него Наливайко. — Мужик Дятлов хороший, ничего не скажу! — развел он руками. — И дело одно делаем — верно. Но сам знаешь: кто-то вверху, а кто-то…
Трофимов тяжело засопел:
— Все через бутылку… А знаешь, Захар, почему привыкли все через бутылку делать?
— Ну.
— Не ну! — И тут же виновато улыбнулся: — Прости, морская привычка.
— Так почему? — повторил вопрос Наливайко.
— А потому…
Тут подошел лифт, пустой в этот час, и уже в лифте Трофимов продолжил:
— А потому, чтобы совесть заглушить. Я чувствую, что этот твой Алексей Силыч нахимичил с отчетом, но теперь уж…
— Да почему это он мой?! — сказал Наливайко.
Они помолчали.
— Ох уж эта психология, — покачал головой Трофимов, возвращаясь к началу разговора, — не выкорчевать ее у нас… или из нас…
— Ты прав, — согласился и Наливайко, — слишком крепкие корни пустила. А послезавтра, оказывается, еще трое, те трое приезжают, надо будет рыбал… — начал было он, но Трофимов перебил:
— Нет уж, с меня хватит! Завтра скажу начальству, чтоб без меня.
— Ну ладно, — сказал Наливайко и повернулся к двери, ожидая, пока она откроется, — пора и по домам…
Оставшись один, Матвей Кузьмич некоторое время сидел на диване, отрешенный от всего. Затем, шатаясь, подошел к окну. Смотрел сверху на темный залив, на огни кораблей, набережной, смотрел на темное глубокое небо, а потом стал доказывать неизвестно кому:
— Мы пылинки, — важно изрек он. — Мы пы-лин-ки во Вселенной. Я теперь знаю. Все чепуха. Мысли… — начал было он перечислять, что именно чепуха, и затормозился: — Мысли. Откуда они берутся?.. А-а, — обрадованно зашумел он, помахав поднятым вверх пальцем, — это волны! Люди где-то сидят, а мы их по телевизору видим. Во-олны, брат.
Он быстро стал раздеваться, запутался в штанине и плюхнулся на диван. И удивился:
— А кто эти волны-мысли излучает? — Но, немного подумав, махнул рукой: — Телевизор все.
Добрался до кровати и уснул…
Долго ли, коротко ли спал, но вдруг быстро открыл глаза, потому что во сне он летел в какую-то темную бездну, и ощущение было такое, что если он сейчас мгновенно не проснется, то не проснется никогда. Сразу даже он не понял, где находится и не спит ли еще. Учащенно пульсировало сердце.
Свет фонарей или лунный свет призрачно освещал комнату. Он отрешенно смотрел в потолок и слушал, не напрягаясь, как кто-то ходит по коридору, ругается с дежурной. То замолчит, то опять начинает, и все возле его дверей, через весь коридор шумит, доказывает что-то.
И тут он вспомнил все. И так стало противно за себя, как никогда еще во всей жизни…
Злой, он тяжело поднялся и, не зная еще, то ли только чтобы посмотреть, то ли как-то угомонить этого полуночника, натянул тренировочный костюм, открыл дверь. Тот был тут как тут.