Он лихо вскочил, как-то волчком: раз! — и ноги уже на коврике, а он сидит; деревянная кровать жалобно заскрипела, будто судорога по ней прошла, но он не обратил на это внимания. И тут-то в голове, в затылке тупо отдалась какая-то вязкая тяжесть, так, что он даже некоторое время не мог встать, а сидел, накапливая силы, чтобы преодолеть ее. И спокойно уже поднялся, посмотрел в окно на море, потом принял прохладный душ да еще крепко растерся полотенцем, и можно было жить дальше.
Но он знал, что то, что он почувствовал в самом начале утра, уже есть в нем и никуда не должно исчезнуть…
Позавтракал в буфете, а поскольку время еще было, то чай пил не торопясь, с каждым глотком чувствуя его животворящую силу. В этом маленьком буфете он сидел один за столиком и видел город, уже белый от яркого летнего солнца. Где-то далеко отсюда была Москва, над которой сейчас застыла глухая ночь, и темные окна его квартиры не выделяются среди таких же темных окон дома. Но в это ему трудно было сейчас даже поверить, не то что представить, потому что отныне, казалось ему, его жизнь будет только там, где он: никаких представлений и как можно меньше воспоминаний!
Возвратился в номер, какое-то время сидел в кресле, пока в дверь не постучали. Не вставая с кресла, крикнул: «Открыто!» Вошли, и он поднялся им навстречу; все были рады друг другу, все были спокойны…
— Итак, Матвей Кузьмич, — на завод? — спросил Наливайко.
— Да.
— Завтра еще ваши приезжают, — неторопливо сказал Трофимов, усаживаясь в кресло.
— Да, я знаю, — ответил, не глядя на него, Матвей Кузьмич.
— А вы будете работать с ними? — спросил Наливайко.
— Наверно, я уеду, — сказал Матвей Кузьмич. — Есть срочные дела, — на ходу придумал он и не удержался: — Там еще как будто и повышение, продвижение, так сказать, по службе предполагается, надо ехать.
— О-о, — засмеялся Трофимов, — считай, что этот случай мы вчера и встретили.
Всем стало легко.
— А сегодня вечером, — сказал Наливайко, — никуда уж не пойдем, посидим в номере.
— Точно, — сказал Трофимов, — завтра, видимо, не удастся, но сегодня, действительно, спокойно посидим, поговорим, и я надеюсь, что мы расстанемся друзьями. Чтобы в Москве встретиться, так не просто «здравствуй» — «до свиданья»… у человека, я считаю, должно быть много друзей, знакомых. Не так ли, Матвей Кузьмич?
— Друзья должны быть, да, — согласился Матвей Кузьмич, а сам тут же подумал, что друзей у него никогда не было. Но как человек, не познавший радость и силу настоящей дружбы, он подумал об этом спокойно, безразлично.
— Так что? — сказал Наливайко. — По коням? Вы не будете возражать, Матвей Кузьмич, если мы отвезем вас, а заедем, как вчера, под вечер. Мы вам мешать не будем, да кое-что и у себя подчистим.
— Конечно, — сказал Матвей Кузьмич, — но сегодня суббота, как там, на заводе?
— Все, как мы думаем, нужные вам люди на месте, — сказал Наливайко. — Вы ж не каждый день приезжаете.
В министерстве постоянно бывали представители объединений, директора заводов, и вели они себя достаточно скромно, ничем не стремились выделиться, шутили, стараясь расположить к себе сотрудников, терпеливо ждали в приемных, чтобы встретиться с руководителями министерства. Но, вторично войдя в кабинет директора, где он был вчера, Матвей Кузьмич вдруг почувствовал, что каждый в отдельности, не в стенах министерства, эти люди имеют власть, руководят из просторных кабинетов и ведут себя по-другому. Как будто жизнь — это особая сцена, на которой оставаться самим собой нельзя, нужно играть определенную роль, и чем искуснее ты ее играешь, тем больше можно сорвать аплодисментов; дома ведешь себя иначе, нежели на работе, а в гостях у подчиненных — по-иному, чем в гостях у высокого начальства.
Матвей Кузьмич повел себя в кабинете директора на этот раз уверенно. Он тут же отпустил Трофимова и Наливайко, а сам начал беседу с директором. Кое-что о заводе он уже знал, а поскольку, долго работая в министерстве, мог многое понимать, сравнивать, поэтому разговор для обоих был не пустой. Он интересовался трудностями завода, что, по мнению директора, еще не сделало, хотя могло сделать, министерство. В то же время Матвей Кузьмич чувствовал, что тот теперь — хотя был любезен, улыбался — остерегается его, и, видимо, он же и попросил Наливайко уладить инцидент с отчетом. А теперь, подумал Матвеи Кузьмич, он уже знает, что все обошлось.