Однако это у него произошла внутренняя, скрытая борьба с самим собой, а точней даже — мгновенная схватка устоявшегося, привычного с чем-то новым и набирающим силу; и потому так, наверно, все встрепенулось в нем, что в номер входил человек, прибывший словно из прошлого, оттуда, где у Матвея Кузьмича еще не было ни дальнего перелета, ни этого города, ни поездки в Находку и всех тех мыслей и чувств, что испытал, пережил он здесь. Со стороны же глядя, все шло легко и почти непринужденно. Да иначе и быть, наверно, не могло, ведь они встретились так далеко от Москвы, к тому же почти в домашней обстановке, в номере гостиницы. А когда уже Зубов узнал, зачем сюда прилетел Матвей Кузьмич, то от той, пусть легкой, но все-таки напряженности, что по разным причинам возникла между ними в самом начале встречи, и следа не осталось.
— Ох ты, что тут надо раскручивать! — с каким-то радостным удивлением произнес Зубов, устроившись в кресле у окна и бегло просматривая жалобу.
Затем он закрыл папку, неторопливо тесемочки завязал и весело взглянул на Матвея Кузьмича, присевшего на диван:
— Это, — и он хлопнул ладонью по папке, — не впервой! А вот что мы с тобой встретились, да еще где — вот это… — и он покачал головой, — вот это, как говорится, изюминки жизни!.. Ну что ж, пойдем к нашим.
Они встали, и Зубов, уже направляясь к двери, сказал:
— Конечно, ты можешь уезжать, Матвей Кузьмич. Мы за неделю так по работе соскучились, что боюсь, не наломаем ли дров! — захохотал он. У двери остановился: — А может, передумаешь, работы хватит. — И, заметив, что Матвей Кузьмич сморщился, словно вытягивая из себя ответ, поспешно добавил: — Ну, я тебя понял! Справимся, думаю, тут и втроем.
Поздним вечером Матвей Кузьмич возвратился в номер. Весь вечер он провел в компании своих сослуживцев, провел весело, даже в карты поиграл, и, легко, привычно уже открывая свою дверь, что-то напевал, две-три оставшиеся в памяти строчки из цыганской песни, которую передавали по телевизору, когда они все сидели в номере Зубова. Открыл дверь, и верхний свет ламп из коридора косо упал на паркет, растворяясь в глубине комнаты. По-прежнему напевая, он шагнул внутрь, в узкий коридорчик номера, а дверь толкнул ладонью назад, словно отмахнулся от нее, и, закрываясь, она быстро потянула свет за собой, — все померкло. Мгновенно щелкнул замок, стало тихо, и тут он остановился, не вошел в комнату, а неожиданно замер на пороге, почувствовав темное пространство перед собой. Оно было как будто не пустое, а упругое, наполненное чем-то, живое что-то было там, и даже дыхание почудилось ему… Скорей, это было его собственное взволнованное дыхание, отраженное эхом тихой комнаты, потому что в номере никого не было, однако потом, осмотревшись, он свет так и не включил, а сел на диван и некоторое время молча смотрел перед собой, пытаясь понять свое это неожиданное ощущение. Оно было столь сильным, что все еще не проходило, по-прежнему казалось ему, что он не один здесь. И наконец он понял, что это ожило прошлое, то, что происходило с ним в этом номере, вспомнилось, словно возвратилось, чтобы проститься, — завтра его уже здесь не будет… Ему стало жаль оставлять эту комнату, тихую сейчас, с большим окном, зияющим бледной темнотой, отсветом дальних огней в порту и на городских улицах…
За дверью послышался говор, кто-то прошел мимо, и снова стало тихо. Свет из гостиничного коридора проникал в щель под дверью и вместе с этим отраженным, слабым светом в окне рассеивал темноту номера. Матвей Кузьмич поэтому четко видел перед собой всю обстановку, кровать свою, стол, холодильник, видел стены, и все это словно помогало оживать прошлому. Может быть, подумал он, места, вещи, даже стены как-то хранят в себе ту жизнь, с ее запахами, светом и красками, которую люди им, уходя, оставляют, будь то старый деревенский дом или запылившаяся квартира; может быть, так оно и есть, думал он, удивляясь между тем словно какому-то излучению, действующему на память, которое, казалось, струится от всего, что было здесь. Неясное, расплывчатое пятно гравюры над кроватью… но вот гравюра уже видится ярко, как тогда, в первый вечер здесь, когда он сидел на этом же диване, а сумерки медленно вползали в комнату, растекались по углам… холодильник… Он не давал покоя все это время, пока там на верхней полочке лежала, завернутая в лощеную бумагу, соленая красная рыба, на другой — пониже — банка с икрой, консервы… А в этом кресле любил сидеть Трофимов… Вот он неторопливо усаживается, приглаживает бороду, смотрит в глаза… Вспоминая, Матвей Кузьмич понимал сейчас и Трофимова, и Наливайко, ему казалось, что он уже знает о них что-то большее, чем знал, чем мог узнать до этого часа. Воспоминания захватили его, и он уже даже понимал и того кадровика, который растерянно и беспомощно смотрит на него, словно просит о защите; уже не верил сейчас директору завода и знал, что тому осталось недолго там работать, ведь большое начинается с малого, и стоит только начать, пойти один раз на обман, другой — потом уж не остановиться… Сколько жизни вокруг, сколько страстей…