Он сглотнул горечь в пересохшем горле, затем быстрым движением открыл знакомую щеколду дверей. На сундук в темных сенях сбросил тяжелые от дождя плащ и сумку и, волнуясь, вошел в полутемную хату. Дед сидел у стола. Климов сразу же хотел шагнуть к нему, но вдруг ослабел и, застыв у двери, хрипло выдавил:
— Здравствуй, деда, вот… я и приехал.
Дед, подслеповато всматривавшийся в него, тут же суетливо и неловко встал, затрясся, сухой, сгорбленный, и острая жалость к нему до боли полоснула Климова, толкнула от двери… Он шагнул навстречу старику, слепо ткнулся губами в серебристую, сухую и колкую щеку. Дед сморщился, по-детски всхлипнул и обмяк, а у него перехватило горло…
Потом дед, шмыгая носом, отвернулся в сторону, словно от неловкости за минутную свою слабость, ладонью вытер слезы под глазами и на усах; не глядя на него, кивнул головой: «А вот…» — и, не закончив, опустился в кресло. Климов сначала не понял, а потом спохватился, догадавшись обо всем, и обернулся. На пороге кухни все это время, наверно, стояла приятная старушка с аккуратно подобранными под чепец седыми волосами и вытирала передником глаза. Она улыбнулась и подала ему руку, но Климов обнял ее, и тогда она ласково сказала:
— Здравствуй, Сережа, я о тебе наслышалась от деда.
Чуть помолчала, рассматривая его, и опять улыбнулась своими когда-то синими, а теперь словно выцветшими глазами:
— А мы тебя ждали. Кошка еще утром умывалась, и я деду так и сказала: будут гости. Раскинула на картах, получилось, что ты должен приехать.
— Она мастерица на картах гадать, — сказал дед. — Многие приходят, чтобы погадала.
— Да будет тебе, — отмахнулась Петровна.
— Та-ак, — неопределенно протянул дед. — Что, дождь не кончился?
— Да, почти кончился, — ответил Климов.
Дед встал, но лишь вздохнул, ничего не сказал и опять сел на этот старый самодельный стул с подлокотниками и высокой прямой спинкой. И, глядя на деда, на то, как он садился, Климов понял, что дед теперь подолгу сидит на стуле, набираясь сил перед тем, как что-либо сделать по хозяйству.
Помолчали. Петровна отрешенно смотрела в окно, о чем-то своем на минуту запечалившись, а дед достал из засаленных ватных штанов платок и неторопливо вытирал глаза. Наступившей тишины они не замечали, видимо, уж привыкли к ней. Но Климову она показалась какой-то кладбищенской. Он хотел было спросить хотя бы о том, как живут соседи, но тут Петровна, спохватившись, сказала:
— Мы ведь еще не обедали, у меня все готово, в печи дожидается. Да ты садись, — махнула она ему рукой, — отдохни.
И ушла на кухню.
Климов сел на лавку.
— Вот, как видишь, живем, — сказал дед и посмотрел на него. — Не забыл, значит, меня, приехал.
— Да что ты, деда, я о тебе всегда помнил!
Дед хотел улыбнуться ему, но улыбка не получилась; опять достал платок, вытер глаза. «Как же он сдал…» — подумал Климов, глядя на него.
Те же синие лавки тянулись под окнами вдоль стен, стыкуясь в углу. Там же и стол был. Угол по-прежнему занимала большая икона, перед которой, над покрытым скатертью столом, висела все та же лампадка. Когда-то здесь было просторно, и для детского воображения хватало таинственных углов; теперь это всего лишь маленькая комната, в которой две лавки, стол и печь с лежанкой.
Климов вздохнул. Где он только не был за эти годы, как его не била и не гнула судьба, а здесь мерно тикали ходики с гирькой на длинной цепочке, тикали изо дня в день, нужно было только вовремя подтягивать гирьку, на которой для тяги висели еще и ржавые ножницы; и все те же фотографии каких-то даже дальних родственников, то ли умерших, то ли еще где-то живущих, были собраны в рамках с пожелтевшими стеклами, висели на одном и том же месте, заполняя простенок, и никто и ничто их не могло сдвинуть; и три большие портрета, на которых висели рушники, все так же украшали стену над окнами: его, пятилетнего, только пришедшего после смерти матери в этот дом, и деда с бабкой — нарисованные двадцать лет назад случайно забредшим в этот глухой край хромым, обросшим художником, который за ночлег да за выпивку перерисовал чуть ли не всю деревню, и старых и малых. И Климову показалось, что он никуда и не уезжал отсюда, только незаметно и быстро повзрослел. Но от этого и горько было — столько лет прошло, а чего-то важного, главного для себя он так и не определил, не нашел.