Вместо замка в петлях висела наспех скрученная проволока. Раскрутив, он выдернул ее, открыл на себя калитку, которая жалобно и сухо пискнула. Откинув с головы капюшон, Климов застыл с непокрытой головой, глядя на родные могилы… Постепенно он ссутулился и смотрел уже лишь на носки заблестевших от росы резиновых сапог с налипшими мокрыми травинками. Но он не был здесь один, вместе с ним сейчас были и мать, родившая его, и бабка, его вырастившая.
Потом он сел на скамейку, которую здесь же, внутри ограды, смастерили они когда-то вместе с дедом. Обвел взглядом кладбище. Вздутая могилами земля, скорбно торчат за оградами кресты, как обломанные усохшие деревья. Только листья берез, опадая, шелестят в этом тихом уголке.
Он уселся поудобнее, прислонившись спиной к ограде, закутался в плащ. Долго смотрел вдаль. Тихо было вокруг, покойно. И вдруг, холодея сердцем, он понял: теперь он один на свете. Где бы он ни был эти годы, как бы трудно ему ни приходилось, но даже и в отчаянии у него сохранялась надежда — в конце концов можно возвратиться домой. Словно твердо стояла крепость, из которой, возмужав, он вышел на поле боя, но всегда можно было туда возвратиться, отступить и залечить раны. Отныне никто его не будет ждать здесь, деду мало осталось…
Но у него впереди еще длинная жизнь, как же теперь жить, одному?
Он встал, закрыл за собой калитку и проволоку закрутил. В душе была какая-то тяжелая пустота, и движения были вялы. Мокрой стежкой между могил он вышел на дальний край кладбища. Поля были пустынны, над лесом у горизонта шел дождь, там темные полосы распирали небо и землю. И до того было вокруг уныло и грустно, что ему показалось, что отныне все кончено: что-то, эти годы жившее в нем, к чему он привык, ушло навсегда, оторвалось с болью.
Он вытащил из пачки сигарету, но прикурил не сразу: на влажном ветру спички шипели, быстро гасли. Потом он курил, прислонившись к березе, и долго еще стоял, не чувствуя времени, один перед полями, на краю кладбища…
Вечером Климов побывал в лавке, где накупил кошелку продуктов, и, конечно, вскоре о его приезде знала вся деревня. В хату шумно ввалился Иван Карась, балагур, с которым они вместе учились. Пути их разошлись, когда Иван, с грехом пополам получив аттестат за восьмилетку, уехал в соседний район учиться на тракториста. Потом он не возвратился в деревню, но работал в здешних краях; чуть не угробил в болоте трактор и лишь тогда возвратился домой, по-прежнему веря, что жизнь коротка и не стоит того, чтобы о ней задумываться.
— С приездом! Пойдем ко мне, — сразу же приступил он к делу, — посидим, семечки пощелкаем! Придет Виталий, Потапов Николай, сколько ж лет тебя не видели мы! — И закончил своим излюбленным: — Все будет в полном беспорядке!
Старики уже укладывались спать. Иван, крутнувшись, весело подмигнул деду:
— Как новая бабка, дед Тимофей?
Дед набычился, затрясся:
— А вот я тебя скалкой огрею, охальник, узнаешь! — И тяжело задышал.
Иван тут же начал извиняться, поняв, что сболтнул лишнее. А когда они уже вышли из хаты, сказал:
— Вот всегда так: сначала скажу, а потом подумаю.
Засиделись допоздна, и Климов одно уяснил себе: детские друзья его жили здесь нормальной человеческой жизнью и к тому же стали какими-то очень прочными со своими крестьянскими заботами, так что даже казалось, ничто не сможет их вырвать с места или заставить сомневаться в своей жизни… Возвращался он домой уже спящей ночной деревней. Шел глухим переулком и нет-нет да останавливался, смотрел вверх. Небо очистилось и было звездным, было близким, таким, каким, наверно, оно бывает только в родных краях. Климов шел по ночному переулку уверенно, радуясь тому, что не забыл скосы и изгибы этой тропки вдоль плетней. Во всей деревне было темно, лишь кое-где желто горели окошки; тихо и глухо, даже псы молчали.
Во дворе, перевернув сухой стороной доску, что лежала на завалинке, Климов сел покурить. Огонек спички высветил на миг из темноты его руки. Прикурив, он поначалу после яркого света спички ничего перед собой не видел. Постепенно из темноты начал выступать сарай, затем плетень, соседский дом с железной крышей и трубой на фоне звезд. На конце сигареты светилась огненная земляника. Он сидел и слушал тишину, ему было легко здесь, а на душе — чисто. Давно он не слышал такой тишины. Ему казалось, что он тихо плывет куда-то вместе с хатой, сараем, всей деревней… Неожиданно два спаренных луча ударили вверх, растворяясь в небесном пространстве: на пригорок перед деревней поднималась машина. А когда вскоре осветился двор и от сарая поплыла тень, он вспомнил, что свет фар сейчас через окно проникает и в хату, там из темноты выступают знакомые предметы, но самое главное — на противоположной от окна стене, над полатями возле печи, где он обычно спал, движется светлый квадрат, разделенный темным крестом тени от рамы на четыре части; на это волшебное движение, ускоряющееся по мере того, как приближалась машина, он любил смотреть в детстве, словно на маленький экран. Неясные тени мигали, изгибались, плыли на этом экране, который перемещался по стене согласно ходу машины, не такой уж и частой в те времена здесь, и оживала сказка…